Алексис Парнис - Мафиози

Было очевидно, что Карузо над ним издевался и даже более того. Однако Паганини не сдался так легко. На седьмом совещании он предложил нечто невероятное: «Я даю тебе право выбрать и убить, кого ты захочешь из моей «семьи». В нашей власти выдающиеся личности! Великие имена!» (Вот до чего дошел ради блага Америки Игнацио Паганини). Предложение оказалось сделанным впустую. «Даже если ты предложишь мне Киссинджера, я не соглашусь», - закричал тот упрямо, - «А что бы ты сказал о вице-президенте США?» - проявил невероятное упорство Паганини на этом своеобразном базаре. - «Вице-президент? Он конченый человек. К тому же у него греческое происхождение, а я совсем не выношу греков после моих бедствий на албанском фронте. Как ты знаешь, я был сержантом чернорубашечников на войне, когда ты был простым карабинером в арьергарде».

На восьмой встрече он вновь начал рычать, как тигр. На девятой - как бешеная собака. На десятой у них уже нечего было сказать друг другу - ни по-зверски, ни по-людски. Они молча расстались на лестницах Капитолия. Это был критический момент, страшный, как край пропасти, когда от одного «да» или «нет» зависит судьба целой империи.

Игнацио Паганини глубоко задумался, окаменел, как мраморные изваяния Линкольна и Вашингтона, одним словом, он пережил за секунду метафизический холод вечности. Этого было достаточно, чтобы его сердце обрело высокое благородство великих решений.

«Карузо, стой!» - крикнул он противнику и бросился бегом, чтобы остановить его на последних ступеньках. - «У меня есть незаконный сын в Греции», - сказал он ему, чувствуя в ноздрях запах гари от своей отцовской души, которая пылала на раскаленных угольях жертвы. - «Я берег его в резерве для моей холодной старости. Но я привезу его в Америку, узаконив его, и, когда он станет настоящим Паганини, ты его убьешь».

Естественно, Карузо сперва не поверил.

«Ты говоришь правду, или замышляешь какой-то обман, грязный мафиози?» - спросил он с подозрением.

«Я представлю в твое распоряжение все необходимые документы, а затем мы пошлем двух специальных агентов, чтобы они это удостоверили - одного моего и одного твоего, - продолжал Паганини. - А для большей гарантии попросим у ЦРУ беспристрастного арбитра. (В конце концов, им дали Сорело).

Двое замов и Карино слушали его затаив дыхание, порой приглушенно и болезненно восклицали что-то, а один раз даже инстинктивно простерли руки, будто желая отвратить от этой немыслимой жертвы Паганини и судьбу. Наконец их сковал страх перед трагическим величием падроне, который говорил медленно, величественно, все более теряя свою человеческую бренность, пред их пораженным взором. Он все более походил на несгибаемого, монолитного идола, вырезанного из доисторического дерева. Подземный голос выходил из его недр, возвещая охваченным ужасом верующим неумолимое решение жестокого божества, которое уже увенчало Марио Паганини классической судьбой Ифигении...

«В такие минуты не нужны лишние слова. Идите. И храните глубоко в сердце эту тайну», - сказал падроне, прерывая слова сочувствия, непроизвольно сорвавшиеся у них с губ.

Он остался один в оранжерее и сел в кресло, изнуренный, как пророк, который только что вышел из утомительного экстаза. Когда через некоторое время прибыла Клаудиа, она нашла его, однако, надменным и сильным, как всегда.

- Сядь-ка рядом со мной, Клаудиа! Я хочу поговорить с тобой о Марио, - сказал он, улыбаясь с нежностью, как он делал, когда ласкал редкие розы оранжереи.

Двумя часами позже Клаудиа покинула дом падроне действительно растроганной - ее словно наградили высшим орденом мафии. Как иначе охарактеризовать то большое доверие, которое ей оказал грозный Паганини, открыв трагическую судьбу Марио и его близкий конец?

«Я хочу, чтобы ты соответствующим образом построила свои отношения с ним. Он не должен ничего понимать до самого конца. Позаботься о том, чтобы окружить его атмосферой розового блаженства. Такого опьяняющего наркоза, который дают нам опытные анестезиологи перед неизбежной ампутацией. Я требую, чтобы он ушел из жизни, как цветные детские шарики, которые когда обрезают нитку, взмывают радостно в голубые высоты...»

Падроне говорил эти слова с закрытыми глазами, стараясь удержать слезы.

Ее же слезные железы давно ставшие профессиональным инструментом, могли производить, в зависимости от человека, которого хотели заманить в ловушку, всевозможные виды слез - лживые слезы невинности, жалобные, гневные, капризные, безумной страсти... Однако трагическое открытие судьбы несчастного Марио вызвало на ее глазах истинные слезы - в первый раз за долгое время. Нечто подобное она испытала и позже, когда поехала на встречу с ничего не подозревающим будущим покойником в «Плазу». Она сошлась с ним, отдавшись ему со всей душой и без задних мыслей, с настоящим оргазмом классической проститутки, которая после десятка профессиональных укладываний в постель за день встречается под конец со своим возлюбленным.

- Сегодня ты какая-то другая, - сказал он.

- И ты сегодня другой...

- Так давай познакомимся заново...

Она стремительно вскочила с радостью девочки. Лунный свет, рожденный ее нагим телом, отбрасывал алмазные отблески в бархатной ночи спальни.

- Итак, давай представимся, - сказала она. - Я - Джейн... Ты - Тарзан...

Она воспроизвела, разразившись смехом, сцену из старого кинофильма, легендарного «Тарзана», которую столь часто прокручивают люди на экране своих детских воспоминаний.

Он принял ее вдохновение за новую игру. Но в этом было нечто новое: воспроизведение его судьбы, освещенное дровами каннибалов. Глубоко в ее сердце, где она соразмеряла его биение со смертоносными пророчествами тамтамов... Такова была эта Джейн, посвященная небоскребами звериной культуры в тайну губительного превосходства материи над чувствами -даже над отеческими... А он был Тарзаном - по крайней мере в том, что касалось его невиновности...

- А Чита?... Я не вижу нигде этой забавной обезьянки, - сказал Марио, вступая в игру. Затем его осенило - Я нашел ее. Это Рикардо, камердинер. Разве он не похож на обезьяну? Что ты скажешь, если я его разбужу, чтобы он приготовил нам кофе?

Однако Клаудиа уподобляла Читу смерти. Она видела, как ее волосатая тень скачет здесь и там по спальне, скрывается в тропической растительности, изображенной на рисунках шелковой обивки, прыгает около наштампованных экзотических птиц и сплетенных в жестокой схватке пантер, кувыркается по золоченым ветвям занавесей, следит бесчисленными бисерными глазами старинной венецианской люстры, кривляется с мрачным сарказмом в большом венецианском зеркале, с романтической тусклостью и аристократическими трещинами...