Петер Хандке - Страх вратаря перед одиннадцатиметровым

Выйдя на шоссе, он уселся на автобусной остановке возле почты на скамейке, пожертвованной, как гласила прикрепленная к ней медная дощечка, местной сберегательной кассой. Дома были так далеко, что почти уже не отличались один от другого; когда зазвонили колокола на колокольне, их нельзя было разглядеть. Самолет пролетел над ним так высоко, что он его не увидел; только раз что-то блеснуло. Рядом с ним по скамейке тянулся высохший след улитки. Под скамейкой трава была еще мокрой от ночной росы; целлофановая обертка от пачки сигарет вся запотела. Слева от себя он увидел… Справа от него был… За собой он увидел… Он проголодался и пошел дальше.

Снова в пивной. Блох заказал мясное ассорти. Официантка нарезала хлеборезкой хлеба и колбасы и принесла ломтики колбасы на тарелке; сверху она мазнула их горчицей. Блох ел, уже темнело. На улице кто-то из детей, играя в прятки, так хорошо спрятался, что его и не нашли. Лишь когда игра кончилась, Блох увидел, как мальчик шел по опустевшей улице. Он отодвинул от себя тарелку, отодвинул от себя подставку для пива, отодвинул солонку. Официантка уложила девочку в кровать. Позднее девочка вернулась в зал и в ночной рубашке бегала взад и вперед среди посетителей. С пола время от времени взлетала моль. Возвратилась арендаторша и унесла девочку в спальню.

Задернули занавески, и зал наполнился. У стойки можно было видеть парней, которые всякий раз, засмеявшись, отступали на шаг. Рядом стояли девушки в плащах из болоньи, словно они забежали лишь на минутку. Видно было, как один парень что-то рассказывал, а другие застыли перед тем, как всем сразу прыснуть со смеху. Кто сидел, тот сидел по возможности у стенки. Видно было, как лапа в музыкальном автомате захватывала пластинку, видно было, как опускался тонарм, слышно было, как те, кто ждал свои пластинки, смолкали; но это не помогало, это ничего не меняло. И ничего не изменилось, когда официантка устало уронила руку и стало видно, как из-под рукава блузки соскользнули на запястье часики, когда рукоятка кофейной машины медленно поднялась и стало слышно, как кто-то, прежде чем открыть коробку спичек, приложил ее к уху и потряс. Видно было, как давно пустые стаканы снова и снова подносят ко рту, как официантка подняла стакан, проверяя, можно ли его взять, как парни в шутку обменивались затрещинами. Ничто не помогало. И все вновь приобрело какую-то серьезность, когда кто-то крикнул, чтобы с него получили.

Блох был довольно-таки пьян. Все предметы для него стали словно вне пределов досягаемости. Он был так далек от происходящего, что сам он во всем, что видел или слышал, даже не присутствовал. Как аэрофотосъемка, подумал Блох, рассматривая оленьи рога на стенах. Звуки воспринимались им, как посторонние, как покашливание и сморканье при трансляциях богослужения по радио.

Позднее в зал вошел сын землевладельца. Он был в брюках-гольф и повесил свое пальто так близко к Блоху, что тому пришлось посторониться.

Арендаторша подсела к сыну землевладельца, слышно было, как она, уже сидя, спросила, что он будет пить, и передала заказ официантке. Блох некоторое время наблюдал, как эти двое пили из одного стакана; стоило этому молодчику что-то сказать, арендаторша толкала его в бок; а когда она провела ладонью ему по лицу, Блох увидел, что он ухватил ее руку и всю обмусолил. Потом арендаторша села за другой столик и, проведя ладонью по волосам одного из парней, опять стала вести себя как обычная хозяйка пивной. Сын землевладельца встал и у Блоха за спиной полез в пальто за сигаретами. Блох на вопрос, не мешает ли ему пальто, покачал головой и тут заметил, что уже давно сидит, уставясь в одну точку. Блох крикнул: «Получите!», и опять все на несколько мгновений словно бы стали серьезными. Арендаторша, которая как раз, закинув голову, откупоривала бутылку вина, дала знак официантке, которая стояла у стойки и мыла стаканы, которые ставила на подстилку из губчатой резины, которая впитывала воду, и официантка прошла мимо парней, которые обступили стойку, к его столику и отсчитала ему сдачу пальцами, которые были холодными, монеты, которые были мокрыми, он тотчас, поднимаясь, сунул в карман; смехота, подумал Блох; может быть, вся эта церемония потому показалась ему такой непростой, что он был пьян.

Он встал и пошел к двери; он открыл дверь и вышел наружу — все было в порядке. Для верности он немного постоял. Время от времени кто-нибудь выходил и мочился. Другие, те, что еще только шли в пивную, заслышав мелодию, принимались подпевать. Блох зашагал прочь.

Снова в городке; снова в гостинице; снова в номере. Целых девять слов, с облегчением подумал Блох. Он слышал, как выше этажом выпускали воду из ванной; во всяком случае, он слышал клокотанье, а затем хрип и чавканье.

Он, видимо, уснул и сразу опять очнулся. Б первое мгновение ему показалось, будто он сам из себя выпал. Он заметил, что лежит в постели. «Нетранспортабелен! — подумал Блох. — Урод!» Ему представилось, что он вдруг стал каким-то выродком. Он был не сообразен ни с чем; как бы неподвижно он ни лежал, весь он был одно сплошное ломание и судорога; и виделся так ярко и отчетливо, что нельзя было от этого уйти, спрятаться за какое-либо сравнение. Он был таков, каким себя видел, чем-то похотливым, непотребным, неуместным, оскорбительным. «Закопать! — подумал Блох. — Запретить! Убрать!» Ему казалось, будто он сам себя с омерзением ощупывает, но потом понял — это лишь сознание его настолько обострено, что он всей поверхностью тела воспринимает его, как осязание; словно это его сознание, его мысли накинулись, напали на него и его истязают. Он лежал беззащитный, не в силах защититься; с отвратительно вывернутым наизнанку нутром; не посторонний, а лишь до омерзения другой. Произошел какой-то толчок, и он разом утратил естественность, выпал из общей связи. И вот он лежит, до невозможности реальный; ему не найдешь сравнения. Его осознание самого себя было настолько сильным, что он смертельно испугался. С него лил пот. Монета упала на пол и закатилась под кровать; он замер: сравнение? Потом он уснул.

Опять пробуждение. Два, три, четыре, начал считать Блох. Состояние его не изменилось, но он, видимо, во сне к нему привык. Он засунул в карман упавшую под кровать монету и спустился вниз. Если быть внимательным и при этом стараться себе что-то представить, одно слово все еще послушно порождало другое. Дождливый октябрьский день; раннее утро; пыльное оконное стекло: получается. Он поздоровался с хозяином; хозяин как раз засовывал газеты в держатели; горничная задвинула поднос в раздаточное окно между кухней и залом: все еще получается. Если следить за собой, может, оно так, одно за другим, и пойдет дальше: он сел за столик, за который всегда садился; раскрыл газету, которую каждый день раскрывал; прочел заметку в газете, в которой говорилось, что по делу об убийстве Герды Т. полиция напала на горячие следы, ведущие в южную часть страны; каракули на полях газеты, найденной в квартире убитой, очень помогли следствию. Одна фраза рождала следующую. И тогда, и тогда, и тогда… Какое-то еще время можно быть спокойным.