Дэвид Вилтц - Дар сопереживания

– Но вы не поверили в его раскаяние?

– Ни на секунду. Знаете, как трудно проткнуть черепную кость проволокой от вешалки? Знаете, какая для этого требуется сила? Это надо постараться... Я ни на секунду ему не поверил, а вы бы поверили?

Беккер мрачно улыбнулся.

– Доктор Познер, я не верю в неумышленные убийства и убийства в состоянии аффекта. Я думаю, в абсолютном большинстве случаев люди, убивающие других людей, делают это потому, что они подспудно этого хотят. Или, по крайней мере, осознают, что смерть является возможным конечным результатом их действий. И поскольку они этого хотят, то это, по-моему, исключает искреннее раскаяние в своем поступке. Если хочешь убить кого-то и находишь время вооружиться пистолетом или ножом, значит соображаешь, что делаешь. Неумышленное убийство – это когда, подавая задом машину, человек давит любимую кошку. И то, это еще спорный вопрос. Сожаление и раскаяние после свершившегося факта – это всего лишь обильная влага на ресницах.

– Похоже, вы немало размышляли на эту тему.

– Более того. Я сам убил несколько человек.

– Намеренно?.. Простите, именно об этом вы сейчас и говорили, не так ли? Разумеется, вы это сделали намеренно и по роду вашей деятельности, скорее всего, оправданно... Правильно?

– Я в этом убежден.

– И вы совсем не испытываете раскаяния в содеянном?

– Не раскаяние... Я ощущаю вину, огромную вину.

– Это понятно и предсказуемо. Хотя, если это были оправданные убийства... Я имею в виду, по вашему мнению, оправданные.

– Абсолютно оправданные и по моему мнению, и по закону. Все это были случаи самообороны и произошли при попытках ареста преступников, оказывавших ожесточенное сопротивление. И т.д., и т.п.

Познер сочувственно кивнул, неосознанно настроившись на профессиональный лад.

– Суть в том, что я убил их.

– Вы могли поступить по-другому?

– Нет, тогда я не сидел бы перед вами.

– И что?

– Дело в том... Оставим это.

– В чем дело? Скажите мне, я не ста... Вы минуту назад сказали, что люди, убивающие других людей, подспудно хотят этого, но в вашем случае все иначе, не так ли? – Беккер не ответил. – Понятно... Вы уже разговаривали с кем-нибудь на эту тему?

– Доктор, я не набиваюсь к вам на прием, хотя, вероятно, это именно так и выглядит со стороны.

– Нет, нет, я не это имел в виду. Но я мог бы порекомендовать вам несколько хороших, порядочных психиатров, практикующих в частном порядке... Я хочу сказать, если эти вещи беспокоят вас.

Беккер криво улыбнулся, затем испустил протяжный вздох, в котором слышалась та же смертельная усталость, что была написана на лице Познера.

– Это меня беспокоит, но не изводит. И еще одно касательно Роджера Бахуда. Он араб?

– Араб? А, понимаю, что навела вас на эту мысль арабская фамилия. Его отец родом из Палестины, но Роджер был типичным подростком из детройтских трущоб. Я никогда не замечал, чтобы он проявлял какие-либо этнические чувства и вообще родственные чувства любого рода: к семье или к своей компании. Он везде и всегда стоял особняком. Социопат слишком эгоистичен, чтобы отождествлять себя с другими людьми, если только это не служит его целям.

Беккер поднялся, собираясь уходить.

– Благодарю вас, доктор. Вы очень мне помогли.

– Я был прав, решив во что бы то ни стало сохранить его отпечатки в картотеке, не правда ли? – Это прозвучало как утверждение, а не вопрос.

– Думаю, да.

– А насчет другого... Я мог бы назвать вам несколько имен, да и в ФБР должны быть люди, с которыми вы могли бы поговорить на эту тему.

– Если работаешь в цирке и ныряешь в бассейн с тридцатиметровой вышки, то не стоит жаловаться владельцу цирка, что тебя трясет в момент прыжка. Моему начальству предпочтительнее сохранять уверенность, что я нормален.

– Никто не нормален, агент Беккер.

Беккер усмехнулся.

– Это вы мне объясняете?

Когда за его спиной закрылась дверь, Познер опустил взгляд на папку, озаглавленную: «Роджер Бахуд». Семнадцать лет... Теперь Роджеру тридцать пять и у него по-своему богатая практика, что бы с ним не сталось. Он, без сомнения, умен и искусен в своем деле. Беккер тоже умен и искусен, Познер распознал это с легкостью опытного профессионала. У них примерно одинаковый возраст. И Беккер, судя по фактам, которые он привел в разговоре, тоже крайне опасен. В чем-то они с Бахудом похожи друг на друга, но имеется и существенная разница: у Беккера сохранилась совесть. Но не сделает ли чувство вины его постепенно таким же безразличным ко всему, каким является Бахуд, спросил себя Познер и понадеялся, что этого не произойдет. Беккера волновали поступки, которые ему приходилось совершать, и чувства, испытываемые при этом. Бахуда же ничто не волновало, кроме самого себя, и этот недостаток превращал его из обычного человека с серьезными неполадками в характере в чудовище. На секунду Познер ощутил укол вины: нехорошо думать так о людях, затем пожал плечами. «Если уж я не заработал право на собственное мнение, то кто тогда, спрашивается, может этим похвалиться, – подумал он. К черту, хватит смотреть на мир глазами стоически терпеливого к любым мерзостям психолога. Надо воспринимать мир таким, каков он есть». По опыту Познер знал, что мир населен бесконечным множеством больных людей, среди которых водятся несколько чудовищ.

Беккер обнаружил Намира Бахуда в больничном солярии с единственным окном, хотя и выходящим на юг, но несколько маловатым, чтобы комната могла считаться солнечной. Стены ее были выкрашены в цвет зеленого гороха, что придавало помещению вид давно заброшенного места, отданного на откуп плесени и лишайникам. Местные обитатели – тихие и спокойные пациенты, которых требовалось изредка покормить, помыть и сменить им пеленки, – тоже казались давно заброшенными. Они не причиняли хлопот и за это «награждались» ежедневной «прогулкой» в солярии, где они сидели, сутулясь в различных позах, словно причудливые растения, какими, в сущности, и являлись. В течение дня они не нуждались в надзоре, и персонал клиники мог посвятить себя заботе о пациентах, чьи психические заболевания требовали постоянного внимания.

Телевизор в углу показывал картинку без звука. Беккер решил, что это сделано для удобства посетителей, поскольку ни один из пациентов не мог поднять головы, чтобы взглянуть на экран. Правда, в палате не было посетителей, кроме него. «Возможно, это признак цивилизации, – подумал Беккер, – которая сделала телевидение неотъемлемым правом каждого, даже этих людей, не способных видеть и слышать».

– Он не может говорить, если вам это неизвестно, – сказал санитар, проводивший Беккера к Бaxудy-cтapшeму.

– Мне это известно, – отозвался Беккер.

– К тому же он ничего не слышит. – Долговязый санитар носил на шее золотую цепь, выглядывавшую из-под ворота униформы. Беккер заметил, что на ногах санитара баскетбольные кроссовки с развязанными шнурками. Казалось, он готовится в любую минуту сбежать из клиники. Беккер не мог винить его за подобное стремление.