Том Мартин - Обитель ночи

В саду они передали свои пожитки шерпам и попрощались с Гуном — тот остался ночевать, чтобы утром поймать обратную попутку в Лхасу. Тибетец пожал руку Нэнси и хлопнул по спине Джека.

— Удачи! — пожелал он обоим. — Она вам пригодится.

Нэнси и Джек пересекли лужайку. На том конце Нэнси обернулась и увидела Гуна: он вытянулся, как часовой, ладони его были сложены вместе, глаза прикрыты — как будто благословлял их.

К сумеркам их отряд выбрался из леса и разбил лагерь на поросшей мхом полянке у самой тропы. У них было две палатки: одна для шерпов, вторая для Джека и Нэнси. Это пришлось Нэнси не по душе, хотя вряд ли в ее положении можно было возражать. Небольшой ручеек журчал между скал на краю полянки, открывался прекрасный вид на долину и лес внизу. День почти угас. Нэнси закуталась в овечий тулуп и попыталась заставить себя проглотить еще одну чашку чаю с ячьим маслом. Закончив разговор с шерпами, Джек подошел к ней.

— Я обсудил кое-какие пункты меню с нашим шеф-поваром, — насмешливо сообщил он.

— Вот как? Я бы заказала копченого лосося и лингуине. [56] Лингуине — классическая итальянская паста крупного формата: особый вид узкой плоской вермишели.

— К сожалению, мадам, то и другое закончилось. Могу предложить только еду из яков. У нас сегодня вечер традиционной кухни тибетских кочевников.

— Замечательно. Жду с нетерпением, — ответила Нэнси.

— Не переживайте. — Джек уселся рядом. — Недолго осталось. Как вы себя чувствуете?

Это были его первые добрые слова за все время путешествия, и Нэнси так удивилась, что растерялась. Смутившись, она быстро проговорила:

— Хорошо, спасибо.

— Я вот все думаю, — продолжил Джек, — может, нам стоит двинуться в монастырь Литанг? С другой стороны, если Антону не удалось достичь его, какой смысл?

— А в Пемако есть города?

Джек мрачно рассмеялся.

— В Пемако только Меток, его можно назвать городом с большой натяжкой. Но нам туда не надо. Есть еще пара деревень, но они слишком близко к Метоку, я не стал бы рисковать.

— А почему?

— Потому что Антон наверняка обходил Меток и его окрестности.

— Тогда куда направимся?

— Для начала предлагаю заглянуть в хижину Мандельдема. Антон любил там бывать и пару раз расписывал мне его во всей красе. С его слов, это жуткое место, груда кирпичей и дырявая крыша в самой чаще, окруженная кустами рододендронов. Сдается мне, кто-то наверняка видел его там, поэтому давайте разведаем. Может, что и узнаем. Дорогу шерпы знают, и маршрут относительно легкий: вниз по течению, если не приспичит подняться в долину и заскочить в какую-нибудь лачугу из тех, что используются для трансцендентальной медитации и тантрических уединений. Считается, что одна ночь транса в Пемако стоит тысячи медитаций где-либо еще.

Нэнси это не казалось абсурдным. Даже здесь, в приграничных областях, ландшафт странно воздействовал на нее: древний лес и величественный пейзаж усиливали ощущение человеческой незначительности, хрупкости и недолговечности. А еще она чувствовала себя частичкой необъятной, не постижимой рассудком, пугающей вечности. Глядя на скалы и деревья, Нэнси понимала: она сама создана из этого ландшафта для того, чтобы восхищаться им. Она была природой, оглядывавшейся на себя.

Эти новые чувства будили в ней стремление шагать не останавливаясь по туманным долинам и темным лесам, от монастыря к монастырю, лелея в душе надежду, что настанет день и она соединится с энергией, кипящей вокруг нее. Нэнси твердо знала, что та же надежда побуждала йогов пускаться в длительные паломничества и всецело полагаться на щедрость и милосердие незнакомых людей, ночуя в горах и долинах, в полуразрушенных хижинах. Внезапно все для нее обрело смысл. Этот ландшафт требовал именно такого преданного отношения и внимания. Он заслуживал того, чтобы паломники вечно пересекали его.

Вот только где, думала она, посреди всей этой загадочной красоты искать Антона Херцога?

Помощник настоятеля сидел рядом с Херцогом, потрясенный его историей. Огонь бросал трепетные отсветы на шелестящую над головой листву. Неужели это правда? Неужели этому обессилевшему человеку удалось попасть в священное царство? А если да, верно ли он передает события? Сам лама верил в Шангри-Ла, но даже представить себе не мог, что она окажется такой, как описывал белый чужеземец. Ламаистские предания о блаженной стране были туманны и противоречивы, а незнакомец рассказывал так точно, так подробно. С другой стороны, эти подробности могли быть порождением галлюцинации либо сна.

Итак, уверенности нет. Помощник настоятеля всмотрелся в тусклые глаза Херцога — глаза безумца, глаза человека, упавшего в бездну. Правда, не исключено, что это из-за опиума. Пожалуй, так и есть: трубки, повышавшие способность к ясновидению, подтолкнули его к краю пропасти лотофагов, [57] Лотофаг (поедатель лотоса) — человек, не помнящий прошлого. к тому состоянию, когда отделить реальность от фантазии невозможно. Вопреки сомнениям лама все время вспоминал яркие подробности удивительного рассказа чужака. Слушая его, он думал, что тоже попал в призрачное царство Шангри-Ла.

Врач поднес к пересохшим губам Антона Херцога бутылку с водой. Кадык на морщинистой шее ходил ходуном, больной мучительно глотал воду, пока не поперхнулся. Тогда врач убрал бутылку. Помощник настоятеля терпеливо подождал и затем, когда Херцог восстановил силы, вновь приступил к расспросам.

— Что было дальше? Что вы сделали?

Херцог сухо закашлялся и поглядел своими завораживающе голубыми глазами на ламу.

— Не могу сказать, как долго я пролежал, свернувшись на полу в жуткой башне, не в состоянии даже думать. Это был настоящий шок.

— Понимаю, — кивнул монах.

Херцог вновь кашлянул и продолжил рассказ.

— Отчаяние парализовало меня. Я думал, что это конец всех моих многолетних поисков и стремлений. Что теперь я четко вижу пропасть, разделяющую меня с моим опытом, подготовкой и характером и экспедицию Феликса Кенига. Они явились в Тибет из Германии как тевтонские рыцари, вступающие в битву. Ожесточенные ужасами Первой мировой войны и суровостью своего времени, они, наверное, не дрогнули при виде человеческих голов на зубцах стен. И я спрашивал себя: о чем я думал все эти годы? Я страшно заблуждался, воображая, будто в одиночку смогу сделать больше, чем какой-нибудь ученый дилетант. Ведь я надеялся продолжить и оживить изыскания одной из самых могущественных организаций в современной европейской истории, единственным этическим мерилом для которой было желание блага для своего Фатерлянда.

Помощник настоятеля почти отчаялся узнать, что случилось дальше. Рассуждений Херцога он слушать не желал. Разговор об «фатерляндах» и тевтонских рыцарях был для него пустым звуком.