Хизер Гуденкауф - Бремя молчания

— Это вы нашли двух девочек и мальчика? — спрашивает меня агент Саймон.

— Если честно, Калли Кларк сама нас нашла. Мы стояли примерно на этом месте и вдруг увидели ее. Девочка сама вышла из леса. Она принесла цепочку и трусики Петры Грегори. Мы поняли, что Петра и Бен, брат Калли, остались на холме.

— Вы позволили Мартину Грегори подняться туда вместе с вами! — снова не выдерживает Фитцджералд.

— А как, по-вашему, я мог его удержать? — огрызаюсь я. — После того как я вызвал скорую помощь и подкрепление, я побежал за ним в лес. Мартин Грегори, неизвестно почему, решил, что Бен Кларк имеет какое-то отношение к тому, что случилось с Петрой, и помчался туда, собираясь убить всех, кто мог обидеть его дочь!

— Вы должны были действовать по уставу и дождаться подкрепления, — сухо возражает Фитцджералд.

— Подождите, — мягко перебивает его Лидия Саймон. — Сейчас самое главное — ускорить расследование. Вот из этого соображения и будем исходить. Так или иначе, мы не в состоянии изменить то, что случилось. Обе девочки сейчас в безопасности. Сосредоточимся на другом. На поисках преступника.

— Бен Кларк, брат Калли, сказал, что это Гриф Кларк, их с Калли отец. — Я стараюсь говорить сухо и профессионально.

— Бен увидел своего отца на холме вместе с девочками? — уточняет агент Темперли.

— Да. По его словам, отец зверски избил его. Вы бы видели парня! Когда мы добрались до вершины, он стоял рядом с Петрой и охранял ее. Потом Бен признался, что пытался задержать отца, но тот сбежал.

Трое агентов на некоторое время задумываются.

— Что говорит о случившемся Калли Кларк? — спрашивает агент Саймон.

— Калли четыре года вообще не говорила, — объясняю я. — До сегодняшнего дня. Да и сегодня, выйдя из леса, она произнесла одно-единственное слово: «Бен». И все. Может быть, потом она еще что-то говорила — не знаю. Сейчас она в больнице, в Уиллоу-Крик. И ее брат, наверное, уже там. — Я смотрю на часы. Начало двенадцатого. Я очень устал, но ночь, судя по всему, только начинается.

— Зачем она произнесла имя брата, если преступник — ее отец? — недоумевает агент Темперли. — Почему она не сказала «папа»? Может, ее брат лжет? Может, он сам напал на девочек?

— Нет, исключено. — Я качаю головой. — Бен Кларк хороший мальчик. Он весь день только тем и занимался, что искал свою сестренку и Петру.

— Кажется, вы питаете слабость к семейству Кларк, — ехидно замечает Фитцджералд. — Кстати, Антония Кларк в курсе, что ее муж — главный подозреваемый?

— Не знаю. — Впервые до меня доходит: возможно, мужчина, за которого вышла моя Тони, — опасный преступник. Правда, сейчас мне меньше всего хочется просвещать ее.

— Нам обязательно нужно расспросить девочку, — решительно говорит агент Саймон. — Пусть расскажет, что же она увидела на вершине холма. Поехали в больницу. Возможно, нам удастся поговорить с ней.

После того как я помылся, мне стало гораздо лучше. При твоей палате есть маленькая ванная. Правда, пришлось постараться, чтобы не намочить повязку на ребрах. Доктор Хигби принес мне зеленую куртку и брюки, в каких ходят здешние медбратья. Чтобы не болели нос и ребра, мне дали какое-то лекарство, и теперь у меня немножко кружится голова. Мама уехала домой за нашими вещами. Я попросил привезти мне зеленую надувную подушку. Правда, я не сонный, но очень болит лицо и хочется лежать на мягком. Машину маме дала одна женщина по имени Роуз. Она же будет приглядывать за нами, пока мамы нет. Роуз обещала посидеть с нами. Сейчас она пошла в кафетерий; обещала раздобыть мне чего-нибудь поесть. Я попросил чипсы и «Маунтин Дью», но Роуз сказала, что мне нельзя ничего соленого и сладкого — губы и рот будет щипать. Да, наверное… Спорить я не стал.

Я лежу на больничной койке напротив тебя и щелкаю пультом дистанционного управления. Телевизор висит на стене. Звук я прикрутил, чтобы не разбудить тебя, но ты, наверное, и так не проснешься. Ты так перепугалась, когда я вошел… До сих пор помню твой скривившийся рот, открытый в безмолвном крике. Наверное, все дело в том, как я тогда выглядел. Сам понимаю, сейчас я не красавец. Мама сказала, что ты произнесла мое имя, когда нашла их на опушке; сначала я обрадовался, а потом задумался. Калли, почему ты назвала мое имя? Почему не сказала, например, «отец»? Ведь это он во всем виноват! Надеюсь, ты не думаешь, будто я обидел Петру, там, наверху, все так смешалось. Ты крепко спишь. Интересно, о чем ты тогда думала, Калли? Почему произнесла мое имя?

Знаешь, когда ты родилась, мне было и грустно, и радостно одновременно. Мне было пять лет; ужасно не хотелось делить маму с кем-то еще. А потом я впервые увидел тебя… Ты была такая крошечная! Пальчики у тебя на ногах были как маленькие конфетки. И я вдруг понял, что мама теперь не только моя. Ты плохо спала по ночам, все время просыпалась и громко плакала. Бывало, мама часами укачивала тебя, носила на руках, гладила по спинке и шептала в крошечное ушко: «Тише, Калли, тише». Но ты никак не могла угомониться. Мама, еле живая от усталости, бродила по комнате; под глазами у нее залегли тени, растрепанные волосы стояли дыбом. Несмотря на то что с тобой было столько хлопот, что ты плохо спала и привередничала с едой, несмотря на то что от тебя часто плохо пахло, мама никогда не теряла терпения, не срывалась на тебя. Она говорила:

— Бен, Калли у нас лихая девчушка. За ней глаз да глаз. Старший братик, тебе придется приглядывать за нашим маленьким ураганом!

И я приглядывал — правда, не всегда.

Успокоить тебя удавалось только отцу. Бывало, он возвращался домой с Аляски… Открывалась дверь черного хода, он швырял свой зеленый плащ на пол, и я думал: наконец-то Калли заткнется. Отец брал тебя на руки и ласково приказывал: «А ну, перестань вопить, малышка Калли!» — и ты переставала. Причем сразу же. Твое красное сморщенное личико тут же разглаживалось, и ты смотрела на папу огромными глазами, как будто удивлялась: «Кто это такой?» Потом ты утыкалась крохотным носишком ему в грудь, хватала крошечной ручкой его большой, похожий на сардельку палец и сладко засыпала.

Теперь я понимаю: наверное, отец, как и ты, любит находиться в центре внимания. А для двух центров внимания в нашем доме тесновато. Когда папа приезжал домой, ты как-то понимала: настало время отдохнуть и отойти в тень. Думаю, маме было неприятно, что ты прекращала капризничать только при отце, а не при ней. Ведь это она меняла тебе памперсы и кормила всякими смесями из баночек. И именно она не находила себе места от беспокойства, когда тебе было два месяца и у тебя поднялась высокая температура — под сорок. Был канун Рождества — на улице мороз, а ветер такой, что стены дрожали. Но мама все равно наполнила ванну холодной водой, разделась, раздела тебя, и вы вместе сели в ледяную воду. Губы у вас обеих посинели, руки покрылись гусиной кожей, но мама все равно сидела в ванне и крепко держала тебя. Вы обе так дрожали, что по поверхности воды пошла рябь. Мама сидела в ванне и укачивала тебя, пока у тебя не упала температура и ты не заплакала, как обычно — мне показалось, что стены сейчас рухнут от твоего крика.