Джек Кертис - Слава

Именно в дюнах Майлз наткнулся на двух парней. Они полулежали друг против друга на песке в закрытой ложбинке невдалеке от пляжа без джинсов и без плавок. Казалось, они что-то изучают у себя между ног: они сосредоточенно глядели себе в пах и непрерывно двигали руками.

Майлз наблюдал, пока один из них не поднял голову; потом на мальчика посмотрел и второй. Последовало минутное молчание. До этого Майлз вел жизнь отшельника и потому спросил, чем это они занимаются. Высокий парень фыркнул и убрал руки, чтобы Майлзу было видно. И все равно мальчик не понял, что это означает. Он спустился к ним в ложбинку, и они помогли ему понять.

Сначала он боялся, но потом новые ощущения вытеснили страх. Парни смотрели на него, пока он не закончил. Потом они со смехом повалили его на землю лицом вниз. Один парень схватил его за плечи, а другой встал позади него на колени. Майлз почувствовал острую боль в анальном отверстии, а потом – ноющую боль, какая бывает при непроизвольном истечении. Он закричал, но в рот ему попал песок, и у него на зубах заскрипели песчинки. Это продолжалось довольно долго. Парни делали свое дело молча и сосредоточенно, как и раньше. Потом они поменялись ролями. Второй встал коленями на плечи Майлза, а первый обхватил руками его бедра.

Когда они ушли, Майлз остался лежать на песке. В течение получаса он не мог даже плакать. Потом он дюйм за дюймом взобрался на дюну, откуда был виден океан. Мальчик глядел на бесконечную водную ширь, и океан казался ему огромным, вздувающимся и бурлящим абсцессом.

Майлз понимал, что не может рассказать о случившемся и что парни это знают. Это было его второе открытие и первый случай, когда он утаил что-то от отца в день очищения.

Его жизнь теперь изменилась – он начал замечать девушек на улицах и в церкви, начал думать о них. Он знал, что эти мысли – нечистые, но ничего не мог поделать с собой. Его убивало сознание того, что здесь, в Божьем доме, под Божьим оком, ему приходят на ум такие грешные мысли. Каждый раз, когда он закрывал глаза и склонял голову в молитве, его фантазия рождала запретные образы, будто на запруженном потоке собиралась грязная пена.

Девушек было много, очень много. Они прогуливались по улицам в летних платьях, под легкой тканью лифа колыхались их манящие груди; их бедра покачивались из стороны в сторону. У них были узкие талии и тонкие загорелые руки, их длинные волосы развевались на ветру. Притворная застенчивость, которую они напускали на себя в церкви, дразнила Майлза. Он заметил, что перед тем как сесть, они расправляют под собой платье и проводят руками по бедрам. Майлз желал и в то же время ненавидел их; они были соблазнительным лакомством и проклятием. В своем воображении он обладал ими только затем, чтобы потом уничтожить.

Однажды, когда его родители ушли, Майлз долго ходил по комнатам, делая вид, что еще не решил, куда идет. Времени у него было достаточно. Отец на целый день уехал в больницу, а мать надумала навестить подругу и собиралась вернуться к приготовлению ужина, не раньше.

Материнская спальня казалась теплее, чем кабинет Джозефа, и не только из-за покрывала в цветочек и ярких ситцевых штор – стены словно хранили тепло, которое выделяло тело Хелин, когда она поднималась с постели или садилась за туалетный столик после ванны Майлз и раньше бывал в этой комнате, когда оставался дома один. Он открывал ящики и шкафы и узнал о матери такое, чего не знал никто. Каждый раз ему хотелось что-то с этим сделать, но он не решался; самая мысль об этом возбуждала его. Теперь он не мог больше ждать.

Он встал у кровати и разделся, аккуратно сложив свои вещи на покрывало. Опрятность и аккуратность были условием ритуала. Во втором левом ящике комода мать хранила свои тайны. Майлз догадывался, что она часто надевает эти вещи, радуясь тому, что муж не знает об этом; она сидит с ним в столовой за одним столом, проводит вечера в той же комнате, что и он, скромно склонившись над рукоделием и оставаясь неразоблаченной. Там лежали две пары шелковых французских панталончиков с кружевной резинкой – черные и красные. Майлз натянул на себя красные, задерживая дыхание от удовольствия, когда шелк касался его бедер. Он нашел подходящий лифчик и накинул лямки на плечи – перед тем, как надеть его, он взял несколько чулок и набил их в чашечки. В шкафу висело светло-лимонное платье без рукавов, слегка расширенное на талии – это была наиболее фривольная вещь в гардеробе матери. Майлз надел и его.

Сидя перед зеркалом, он зачесал свои черные волосы назад и сделал прямой пробор посередине так, чтобы волосы, свисая по сторонам, почти закрывали ему уши. Потом он открыл баночки с кремом и румянами, которые мать использовала в особых случаях, наклонился вперед и раскрасил лило. Кладя помаду, он слегка выпятил губы.

Закончив туалет, он снова открыл шкаф и встал перед большим зеркалом, укрепленном на внутренней стороне дверцы. Его слегка лихорадило, в ногах чувствовалась слабость; весь дрожа, он провел руками по своей изменившейся фигуре. В зеркале был совершенно новый человек.

Это было третье открытие. Майлз назвал этого человека Элейн. Он знал, кто она, потому что читал о ней детективный роман под названием «Великий Вавилон, или Мать падших женщин, грязь Земли».

Его сестра. Его любовница.

Майлз обожал и ненавидел ее в одно и то же время.

Джозеф Аллардайс умер от рака, когда Майлзу исполнилось двадцать три года. Покойник лежал в комнате с полузакрытыми ставнями в искусственных сумерках, и очертания его исхудалого тела едва угадывались под покрывалом. Голова сделалась похожей на голый череп, нос заострился, как птичий клюв.

Все дни – после того, как наступил кризис, – Майлз проводил с отцом, наблюдая, как Джозеф переходит из комы в смерть. Люди говорили, что его мать находит спасение в постоянной занятости – она взяла на себя все обязанности отца, занималась сведением счетов и прочей бумажной работой, с необыкновенным тщанием убирала дом, – но Майлз усмотрел в этом простое легкомыслие, ошибочно принимаемое другими за подавленную истерию.

Он подозревал, что стал свидетелем некоего важного события – важного для него самого. Доктора сошлись во мнениях, что ничего уже сделать нельзя, и Майлз привез отца умирать домой – только дома сын мог денно и нощно дежурить у его постели, как требовала его совесть. Отец умер на двенадцатый день.

Мать готовила на кухне ленч. Майлз сидел у кровати, прислушиваясь к редкому, затрудненному дыханию больного. Можно было включить приемник или почитать, но он сидел, выпрямившись, на стуле и неподвижно глядел в стену, ничего не видя и не слыша.

Ритм дыхания изменился: сначала отец начал судорожно хватать ртом воздух, подолгу задерживая его в легких, а потом раздался долгий, скребущий звук предсмертного хрипа. Майлз зачем-то посмотрел на часы: они показывали половину первого. Ему показалось странным и смешным, что смерть избрала именно это время. Он посмотрел на отца с мыслью, что тот ушел от него всего лишь секунду назад. Комната, казалось, замерла. Воцарившаяся тишина успокоила Майлза, и он продолжал сидеть, пытаясь осознать зарождающееся в, нем чувство. Майлз не был уверен вполне, но, скорее всего, это была радость. Внизу мать гремела посудой и хлопотала у плиты. Когда Майлз спустился вниз и сообщил ей о смерти отца, она уставилась на него, держа в одной руке нож, а в другой – нелепо торчащий кусок ветчины. Он подумал, что она потрясена смертью отца, но причина ее потрясения была в другом.