Питер Спигельман - Рыжая кошка

Нескладные и непонятные (что, впрочем, не редкость для современного театра), пьесы Холли, однако, не грешили поверхностностью. В диалогах между жестоким отцом и дочерьми слышалось истинное чувство, а читать их было мучительно и грустно… а иногда и страшно. При повторном чтении я осознал, что некоторые реплики пугающе напоминают сообщения, которые Рен оставляла на телефоне Дэвида.

Я устал, и взгляд со страниц скользнул к окну, к светлеющему небу. Разум цеплялся за клочки жизни Холли Кейд: незадачливый театр «Гимлет», резкий голос и подозрительный взгляд сестры, громоздкая фигура Пупса, любопытный и перепуганный сосед. Я отложил рукописи и подумал, не пробежаться ли. Но вместо этого сварил кофе.

В десять, когда Клэр проснулась, мансарду заливал ослепительный зимний свет. Клэр прошлепала через гостиную, полуголая и сердитая. Я сидел за столом — пил кофе и читал «Таймс». Она бросила мрачный взгляд на меня, потом на мою кружку и просипела:

— Есть еще?

— Хочешь?

Она кивнула, и я пошел на кухню и налил ей черный кофе.

— Дай Бог здоровья. — С этими словами Клэр ушла в ванную, прихватив кружку и пакет с вещами. Через полчаса вернулась, благоухающая мылом, в джинсах и короткой футболке с изображением мотоцикла «Нортон». Небрежно заплетенная коса, босые ноги. Пустая кружка из-под кофе.

— Еще? — спросил я. Клэр кивнула. Я снова наполнил ее кружку, она забрала пару газет и ушла на софу. Я вернулся к сценариям.

При третьем прочтении я обнаружил, что понимаю все меньше, и начал раздражаться. Выжав из диалогов все, что можно, я обратил внимание на имена персонажей. В «Гнезде», кроме Рен и Фредерика, фигурировала еще и мать по имени Ларк, и старшая сестра Робин. [4] У героинь пьесы «Гнездо» «птичьи» имена: Рен (Wren) — крапивник, Ларк (Lark) — жаворонок, Робин (Robin) — малиновка. В «Клубе лжецов» отца снова звали Фредерик — Фредерик Зеро, а дочерей — Кассандра и Медея. Мать звали Еленой. Птицы и греки. Есть ли в этом смысл? На книжных полках пылились Аристофан и Еврипид в пожелтевших бумажных обложках. Я не заглядывал в них со времен колледжа и теперь размышлял, не отыщутся ли в них ключи к работе Холли. Или, как и многое другое в ее пьесах, аллюзии на классику важны только для нее самой? Я вздохнул и бросил рукописи на стол.

Клэр развалилась на софе, положив босые ноги на подушку. Она уже прочитала и «Таймс», и «Джорнал» и теперь продиралась через принесенную откуда-то толстую биографию Энди Уорхола. Услышав мой вздох, она посмотрела на рукописи и на меня.

— Решил заняться шоу-бизнесом? — поинтересовалась Клэр. Вытянула ноги и провела маленькой белой ступней по софе.

— Разве не все им занимаются — хоть минут по пятнадцать?

— Я считала тебя единственным исключением.

Она захлопнула толстый том, встала и подошла к окну. Пара чаек кружилась в небе, дралась из-за объедков. Клэр наблюдала за ними, обняв себя за плечи.

— Ты уже купил машину? — спросила она через некоторое время.

— По-прежнему езжу на прокатных.

— Хочешь, возьми машину завтра… может, махнем куда-нибудь на день?

Это было ново. Я схватился за кружку с кофе.

— Куда-нибудь — это куда, например? — медленно произнес я.

— Все равно… куда-нибудь из города. Куда-нибудь, где можно погулять и на знакомых не наткнуться.

Клэр смотрела на чаек, я размышлял.

— У меня есть кое-какие дела, но если я успею до завтра, то конечно.

Клэр кивнула — по-прежнему стоя спиной ко мне. Через некоторое время она надела сапоги, взяла пальто, водрузила на нос темные очки, поцеловала меня в уголок рта и ушла, оставив аромат духов.

Я взялся за телефон. Было около часу, а мне так и не перезвонили ни Джин Вернер, ни другие бывшие участники театра «Гимлет», которым я оставлял сообщения. Первым я позвонил Вернеру, но не попал даже на автоответчик. После дюжины гудков я сдался. Следующим стал Кендалл Фейн из Лос-Анджелеса — с аналогичным результатом. С Терри Гриром мне повезло больше. Он по-прежнему жил в городе, по-прежнему играл в небродвейских театрах и — ура! — был дома.

Я накрутил еще пару миль на историю об аварии, а Гриру очень хотелось поговорить. Голос у него был молодой и дружелюбный, и хотя ничего нового он не сообщил (нет, он не поддерживает отношений ни с кем из театра «Гимлет»; да, Холли и Джин помнятся ему обидчивыми и эгоцентричными; да, пьесы Холли можно назвать в лучшем случае проблемными, но сама она потрясающая актриса), он все-таки оказался настоящим кладом. У Грира сохранились фотографии.

— Моя девушка как раз вчера вечером разобрала соответствующий ящик стола. Я собирался выбросить это старье, но она все сложила в коробку. Это не художественная съемка, просто любительские снимки — мы фотографировались после последнего представления «Клуба лжецов», в баре. Больше мы вместе не работали.

— В моем положении и любительские снимки — клад, — признался я.

— Надо думать, — хмыкнул Грир. — Что ж, можете забрать их когда угодно: здесь всегда кто-нибудь да болтается.

Фотографии.

Я позвонил Дэвиду на сотовый, попал на голосовую почту. Правда, брат вскоре перезвонил. Он был в машине — ехал в аэропорт, — и не один. По голосу я узнал старшего брата Неда. Дэвид молча выслушал мой рассказ о поездке в Бруклин, о разговорах с бывшими актерами «Пытливого театра» и о фотографиях Грира. Ответил он сугубо деловым, нарочито нейтральным тоном:

— Все это звучит разумно. Я возвращаюсь во вторник вечером. Точнее договоримся в среду.

Он отключился, и я пошел к дверям.

Грир жил довольно близко — в видавшем виды кирпичном особняке на Двадцать второй Западной улице, недалеко от Десятой авеню. Его квартира находилась на втором этаже, и, судя по количеству имен на почтовом ящике, он делил ее еще по крайней мере с тремя соседями. Самого Грира дома не оказалось, но, как он и обещал, квартира не пустовала. Сосед — долговязый парень лет двадцати, с белокурыми волосами и жидкой бороденкой — появился в дверях в футболке с символикой Колумбийского университета и в облаке конопляного дыма. Отдал мне конверт, кивнул и захлопнул дверь.

Мое «спасибо» досталось пустому коридору.

Я вскрыл конверт прямо в тесном холле. Обнаружились две цветные фотографии. На них были изображены двое мужчин и три женщины за поцарапанным деревянным столом в угловой кабинке бара. На столе стояли пивные бутылки и несколько пустых стаканов из-под виски с содовой, горела свеча под красным стеклянным колпаком.

Бледная женщина, крайняя справа, смотрела мимо камеры и, возможно, мимо стен. Густая грива рыжеватых волос, обрамляющих заостренное иконописное лицо. Удлиненный изящный нос над большим скорбным ртом, темные пятна глаз. На ней была обтягивающая черная футболка, обрисовывающая круглую, полную грудь. Белая рука лежала на столе.