Альберт Пиньоль - Холодная кожа

— А диспареунией она не страдает?

— Что это еще за диспареуния?

— Диспареуния — это боль при половом сношении.

В это время мы обедали за столом на его этаже, и он так и замер с открытым ртом, не донеся до него ложку. Он не смог доесть свою тарелку похлебки и так хохотал, что я стал опасаться, не свихнет ли он себе нижнюю челюсть. Хохот поднимался из его желудка, груди и живота. Он шлепал себя по бедрам и чуть не падал с табуретки. Слезы выступали у него на глазах, он на минуту приостанавливался, чтобы их вытереть, и снова хохотал. Он смеялся и смеялся; потом начал было чистить ружье, но не мог остановиться. Он хохотал до самого захода солнца, пока ночь не вынудила нас сосредоточить внимание на обороне.

Зато в другой раз, когда случайно в разговоре речь зашла о животине и я спросил, почему он наряжает ее в этот нелепый наряд огородного пугала, в этот грязный, потерявший форму и. обтрепанный свитер, его ответ был лаконичным и четким:

— Ради благопристойности.

Вот таков он был, этот человек.

11 января.

Один японский философ писал, что лишь немногим людям дана способность ценить военное искусство. Батис Кафф был именно таким человеком. По ночам он воюет, а днем предается любви. Трудно сказать, какое из этих двух занятий возбуждает его сильнее. В ящиках моего багажа он обнаружил пару волчьих капканов. Страшные железные острия, как челюсти акулы. Батис очень обрадовался и поставил капканы на расстоянии точного выстрела. Парочка чудищ попалась в ловушки, и он убил их меткими выстрелами — если следовать его собственному совету беречь боеприпасы, эти патроны тратить не стоило. Утром он пошел к капканам, движимый невысказанным желанием заполучить какой — нибудь трофей. Однако чудища, бешено пожиравшие любой кусок мяса, утащили с собой трупы и заодно прихватили капканы. Это его очень раздосадовало.

13 января.

Развивая мысли Мусаши [7] Миямото Мусаши (1584–1645) — знаменитый японский воин-самурай, художники автор книг о фехтовании. : доблесть воина определяется не тем делом, за которое он борется, а тем уроком, который он способен извлечь для себя из борьбы. К несчастью, этот афоризм на маяке теряет всякий смысл.

14 января.

В первые ночные часы небо необычайно чистое. Волшебное зрелище: звезды на небосклоне и звездопад. Я расчувствовался до слез. Мысли о широте, на которой находится остров, и о карте звездного неба. Мы находимся так далеко от Европы, что созвездия занимают необычные положения и я не могу их различить. Но надо признать, что никакого беспорядка в этом нет; положение кажется нам беспорядочным только тогда, когда мы не способны воспринять незнакомые нам порядки и положения. Мироздание не знает беспорядка, он существует лишь в нашем сознании.

16 января.

Ничего. Никакого штурма.

17 января.

Ничего.

18 января.

Ничего, решительно ничего. Куда они запропастились?

19 января — 25 января.

Лето южных широт робко потухает, но в этой робости есть свое величие. Сегодня я видел бабочку. Здесь, на маяке. Она порхала туда — сюда, безразличная к нашим страданиям. Кафф попытался было прибить ее своей лапищей, но сделал это с присущим ему безразличием. Это было бы настоящим преступлением, потому что наступали холода, и нам, наверное, не доведется увидеть больше ни одной бабочки. Но вступать в разговоры на подобные темы с таким человеком нет смысла.

К этим мыслям примешивались и другие: не столь философские и гораздо более тревожные. Летом ночи коротки, но сейчас на нас со всей неизбежностью надвигается зима, а значит, и темнота. Чудища всегда нападают в ночи, и штурм с каждым днем длится все дольше. Что с нами будет, когда солнце скроется на двадцать часов или даже больше?

26 января.

Размеры острова так незначительны, что взгляд, падая без конца на одни и те же предметы, кажется, точит даже камни. Мы рассматриваем окрестности маяка, как некую обширную область. У каждого уголка свое название, мы окрестили каждое дерево, каждый камень. Ветка необычной формы сразу же получает имя. Таким образом, расстояния приобретают новые качества. Если бы кто — нибудь услышал наш разговор, то подумал бы, что мы говорим о каких — то далеких местах, между тем любой предмет находится здесь в двух шагах от тебя.

Время тоже превращается в некое относительное понятие. Капелька росы, повисшая на паутинке, может дрожать там целую вечность, пока не упадет, а иногда стоит только моргнуть — и пролетела целая неделя.

27 января.

Своеобразная акустика маяка передает мне все эротические звуки. Обычно Батис выбирает самый конец ночи, когда я ухожу с балкона и с его этажа, чтобы начать свой сеанс. Это занятие может занимать у него два, три или даже четыре часа. Его стоны раздаются с точностью метронома. Они напоминают хрипы человека, умирающего от жажды и идущего по пустыне: монотонная агония. Иногда мне кажется, что он способен выдерживать этот ритм часами.

Любопытно отметить полиоргазмию животины. Я могу следить за ее постоянным возбуждением: спазмы учащаются, а потом наслаждение достигает высшей точки. Каждые полторы минуты, не больше, напряжение разряжается извержением вулкана вскриков и долгих, очень долгих стонов. Эта кульминация длится целых двадцать секунд, а потом, вместо того чтобы сойти на нет, все повторяется снова. Батис, равнодушный к ее состоянию, не меняет своего ритма, пока наконец напряжение не разряжается под какое — нибудь крепкое словцо.

28 января.

Иногда мы используем в пищу крабов. В Европе таких бы никто и в рот не взял. У них толстенный панцирь, а под ним много жира и мало мяса. Но мы их поедаем с удовольствием, ничего другого нам не остается. Сначала — по причине моей собственной наивности — весь остров мог наблюдать, как я по — идиотски прыгал по прибрежным камням. Крабы легко от меня убегали, прячась в трещины скал. Волны, ударяясь в их глубоких промоинах, обдавали меня пеной и брызгами. Занятие было скорее опасным, чем увлекательным. Я хотел пополнить запасы провизии на маяке, но холодная вода сводила мои пальцы. Я давно так не ругался. К счастью, в это время поблизости оказался Батис, который заметил:

— Вы похожи на хромую козу, Камерад.

Он направлялся в лес с топором на плече. За ним шла его животина. Кафф причмокнул губами, отдавая ей приказ, и она змеей скользнула между камнями. Ее способность ловить крабов показалась мне оскорбительной. Кроме того, она отколупывала с камней каких — то моллюсков, которые так плотно присасывались к скалам, что я и не пытался их собирать — мне наверняка понадобились бы молоток и железный клин. Ей же было достаточно своих когтей, я только подставлял корзину. Иногда, прежде чем бросить туда краба, животина отрывала у него клешню и съедала ее целиком.