Дэвид Пис - 1977. Кошмар Чапелтауна

Джон Шарк: Вот сволочи, хуже ирландцев.

Грязный старинный английский городишко? Как этот старинный английский городишко оказался здесь? Знаменитый массивный серый дымоход его самой старой фабрики? Ему здесь не место! С какой стороны ни загляни, между ним и смотрящим не торчит никакое ржавое копье. Так что же и это за копье, откуда оно взялось? Может быть, по приказу Ее Величества, для казни целой оравы грабителей из разных концов Империи? Так и есть, и цимбалы звенят вслед длинной королевской процессии, следующей во дворец. Десять тысяч шпаг сверкают на солнце, три тысячи танцовщиц рассыпают цветы. За ними следуют белые слоны в сине-бело-красных попонах и полчища слуг. И все же труба маячит позади, там, где ее не может быть, и на пике никто не корчится в страшных муках. Останься! Неужели фабричный дымоход – такое же недостойное зрелище, как и ржавая железная пика рамы старой перекосившейся кровати? Останься! Мне двадцать пять и больше, в честь этого – праздничный звон колоколов. Останься.

Телефонный звонок.

Я знал, что это – Билл. И я знал, что ему от меня нужно.

Я потянулся через коричневую подушку, старые желтые романы, россыпь серого пепла, снял трубку и сказал:

– Резиденция Уайтхедов.

– Произошел еще один случай. Ты нужен мне здесь. Я положил трубку и рухнул в мелкую канаву, которую сам себе вырыл в простынях и одеялах.

Я уставился на потолок, на парчовый абажур, на облезшую краску и трещины, напоминающие сплетение вен.

Я думал о ней, я думал о нем, колокольня церкви Св. Анны возвещала рассвет.

Телефон зазвонил снова, но я уже закрыл глаза.

Я проснулся в поту, словно насильник, после снов, в которых сам себе не мог признаться. Деревья за окном висели в раскаленном воздухе, раскачиваясь, как плакучие ивы, черная река, похожая на лаковую шкатулку, луна и звезды, вырезанные из гардин, заглядывали сверху в мое темное сердце:

Мальчик, забытый всем миром.

Я подтащил свою старую сумку по вытертому ковру к комоду, замер на секунду перед зеркалом, набитый жалкими костями потрепанный костюм, в котором я спал, в котором меня посещали сновидения, в котором я прятал свою шкуру.

Люблю, люблю, люблю.

Я сел перед комодом на табуретку, которую смастерил своими руками в студенческие годы, приложился к виски и стал размышлять о Диккенсе и его Эдвине, [5]обо мне, о моем и обо всем твоем:

Эдди, Эдди, Эдди.

Я подпевал:

«Однажды мой принц придет ко мне», или, кажется, это было «Если б знала я, что ты придешь, пирог бы испекла»?

Ложь, которую мы произносим вслух, и ложь, которая остается недосказанной:

Кэрол, Кэрол, Кэрол.

Какой замечательный человек:

Надрочившись вдоволь, лежа на спине на полу ванной, пытаясь дотянуться до туалетной бумаги.

Я стер сперму с живота и смял бумагу в комок, пытаясь выкинуть их из головы.

Искушения Святого Джека.

Опять этот сон.

Опять мертвая женщина.

Опять вердикт и приговор.

Опять, все начинается опять.

Я проснулся, стоя на коленях на полу возле кровати, с руками, сложенными в благодарственной молитве Спасителю за то, что я – не убийца из собственных снов, за то, что он жил и простил меня, за то, что ее убил кто-то другой.

На двери загремела крышка почтового ящика.

Детские голоса запели в щель:

Джека объелся крэка, Джекоман – наркоман, иди в жопу, Джек Говноед.

Я не мог понять, утро это было или день, может быть, это была просто кучка школьников, прогуливающих уроки, которых принесло сюда, чтобы вынуть из меня мои нервы и выбросить их на солнцепек, на съедение муравьям.

Я лег на другой бок, вернулся к «Эдвину Друду» и стал ждать, пока кто-нибудь не придет и не заберет меня отсюда.

Снова зазвонил телефон.

Пока кто-нибудь не спасет мою душу.

– У тебя все нормально? Ты знаешь, сколько сейчас времени?

Времени? Я не знал даже, какой, бля, сейчас год, но кивнул и сказал:

– Я просто никак не мог проснуться.

– Все с тобой ясно. Ну, главное, что ты здесь. Спасибо, что сделал одолжение.

Можно было подумать, что за время отсутствия я успел соскучиться по суете нашей редакции, по ее звукам и запахам, но я ненавидел их, они вызывали у меня панику. Ужас и ненависть сродни тем, которые вызывали у меня классы и коридоры нашей школы, их звуки и запахи.

Меня трясло.

– Давно в запое?

– Да уже лет сорок. Билл Хадден улыбнулся.

Он знал, что я ему должен, знал, что пришел час расплаты. Я сидел, разглядывая свои руки, и никак не мог понять почему.

Цену, которую мы платим, долги, в которые мы влезаем.

И все в рассрочку.

– Когда ее нашли? – спросил я, поднимая глаза.

– Вчера утром.

– Значит, я пропустил пресс-конференцию?

Билл улыбнулся:

– Как же, размечтался.

Я вздохнул.

– Вчера вечером полиция сделала заявление, но конференцию отложили до одиннадцати утра.

Я взглянул на часы.

Они остановились.

– Сколько времени?

– Десять, – ухмыльнулся он.

Я взял такси у здания редакции «Йоркшир пост», поехал на Киркгейтский рынок и сел у его ограды в компании таких же ангелочков, греясь в лучах низкого утреннего солнца и пытаясь разобраться в ситуации. Но от ширинки моих штанов воняло, мой воротник был усыпан перхотью, и я никак не мог избавиться от навязчивого мотива «Маленького барабанщика». Вокруг были бары, которые открывались не раньше чем через час, и из глаз моих лились слезы, кошмарные слезы, которые не кончались целых пятнадцать минут.

– Смотри, какие люди, мать твою.

Сержант Уилсон сидел за столом и осматривал меня с головы до ног.

– Сэмюэл, – кивнул я.

– Сколько лет, сколько зим, – присвистнул он.

– Не так много, как хотелось бы.

Он засмеялся.

– Ты на пресс-конференцию?

– Нет, я тут для укрепления здоровья и повышения тонуса.

– Джек Уайтхед? Для укрепления здоровья? Да никогда, – он указал мне наверх. – Дорогу ты и сам знаешь.

– К сожалению, да.

Народу было меньше, чем я ожидал, и я не узнал никого из присутствующих.

Я закурил и сел в последнем ряду.

Передняя часть зала была заставлена стульями. Женщина в полицейской форме расставляла стаканы с водой. Интересно, дала бы она мне или нет? Я знал, что нет.

Зал начал заполняться мужчинами, похожими на футболистов, вошли две женщины, и мне на секунду показалось, что одна из них – Кэтрин, но она обернулась, и я понял, что обознался.

Я закурил вторую сигарету.

Дверь открылась, в зал вошли полицейские: мокрые костюмы и галстуки, красные шеи и невыспавшиеся лица.

В помещении неожиданно стало тесно, стало не хватать воздуха.