Джеймс Паттерсон - Переступить черту (сокращ.)

Шеймас повез детишек и Мэри-Кэтрин домой. Я закрыл дверь палаты, присел рядом с Мейв, обнял ее. И держал ее за руку, глядя на наши соприкасавшиеся обручальные кольца.

Потом я закрыл глаза и представил Мейв в отделении неотложной помощи — в первые дни нашего знакомства. Она и тогда, вспомнил я, вечно держала кого-то за руку. Скольким же людям отдавала она свою душу — и мне прежде всего.

Когда около полуночи я встал, чтобы размять затекшую спину, Мейв широко открыла глаза и стиснула мою ладонь.

— Я люблю тебя, Майк, — с усилием произнесла она.

«О боже! — подумал я. — Не сейчас. Только не сейчас!»

Я потянулся к кнопке вызова медицинской сестры, но Мейв покачала головой, и по ее измученному лицу покатилась слеза. А потом она взглянула мне в глаза и улыбнулась. И мне показалось, что Мейв уже видит тот дальний край, куда она готова отправиться — в свой последний путь.

— Будь счастлив, — сказала она. И выпустила мою руку.

Когда ее пальцы соскользнули с моей ладони, мне показалось, что внутри у меня что-то разорвалось, оставив пустую дыру.

Я подхватил падавшую навзничь Мейв. Грудь ее больше уже не поднималась и не опадала. И я опустил ее голову на подушку, мягко, как в первую нашу брачную ночь.

Я стоял, хватая ртом воздух, а больничная палата вращалась вокруг меня. Было такое ощущение, словно меня ударили под дых. Все, что когда-то делало меня счастливым, — каждую улыбку, каждый закат, каждую надежду, все хорошее — вышибло из моего сердца навсегда.

Я погасил свет и прилег рядом с женой. Для чего мне теперь жить? — думал я в тоске.

Я нашел руку Мейв, нащупал холодное обручальное кольцо. Вспомнил слезы счастья, выступившие на ее глазах — в маленькой церкви, где нас венчали, — когда я надел это кольцо ей на палец.

Я закрыл глаза и ничего уже больше не слышал. Все, что осталось у меня в этом мире, — это холодная ладонь Мейв, лежавшая в моей ладони, и пустота, гудевшая во мне, как линия высоковольтных передач.

Старшая медсестра Салли Хитченс появилась в 4.30, помогла мне встать и сказала, что теперь она позаботится о моей Мейв.

Тридцать кварталов, отделяющих больницу от моего дома, я прошел пешком, в предрассветной холодной мгле.

А войдя в гостиную, увидел, что все дети в сборе.

Я думал, что прошедшие несколько часов немного притупили мою боль, однако, оглядев их всех, я почувствовал, что на сердце у меня становится все тяжелее и тяжелее.

— Мама ушла от нас на небеса, — сказал я наконец, и дети с плачем бросились мне на шею.

Потом я пошел на кухню, чтобы сообщить о случившемся Шеймасу и Мэри-Кэтрин.

После этого я ушел в свою комнату, закрыл дверь и опустился на кровать. Не знаю, сколько я так просидел, может, часов десять. А потом в комнату вошел Шеймас и тихо сказал:

— Когда умерла твоя бабушка, я готов был поубивать всех. Врачей, которые сообщили мне о ее смерти. Людей, пришедших на ее похороны. Просто потому, что они, счастливчики, все еще живы. Потому что им не нужно возвращаться в пустую квартиру. Я даже подумывал снова взяться за бутылку, от которой отучила меня Эйлин. Но не сделал этого. Знаешь почему?

Я покачал головой. Я не знал.

— Потому что для Эйлин это было бы оскорблением. Тогда-то я и понял, что на самом деле она не покинула меня навсегда. Просто обогнала немного. Эйлин научила меня одной важной вещи: человек должен вставать по утрам и делать то, что он может делать, — пока не настанет утро, когда встать он уже не сумеет. Пойми, Мейв не ушла навсегда, она лишь обогнала тебя и теперь ждет. И потому ты не вправе опускать руки. Мы, ирландцы, не всегда добиваемся успеха, но довольно прилично умеем влачить свое бремя.

— Влачи свое бремя, пока не помрешь, — помолчав, сказал я. — Добрый совет Шеймаса Беннетта.

— Слова твои — верх мудрости, музыка для ушей, — заметил Шеймас. — Ты говоришь как настоящий ирландец. Мейв гордилась бы тобой.

Через два дня наши друзья и родственники собрались в церкви, в которой отпевали Мейв. На мой взгляд, людей было не меньше, чем на отпевании первой леди в соборе Святого Патрика.

В этом людском море я разглядел лица бывших коллег Мейв, пациентов, даже наших снобов-соседей. Пришли почти все ребята из моего убойного отдела и даже, как мне показалось, едва ли не все, кто служил в нью-йоркской полиции, — они пришли, чтобы поддержать своего товарища.

Во время бдения многие рассказывали про Мейв истории, которых я никогда прежде не слышал, — истории о том, как она умела утешить и успокоить больного, которого везли в операционную. О том, как она подбадривала людей, когда на них наваливалось чувство страшного одиночества.

Случаются дни, когда Нью-Йорк кажется самым бесприютным местом на свете, однако я, глядя, как облаченный в ризу Шеймас обходит, помахивая кадилом, гроб, слыша плач стоявших за моей спиной людей, испытывал чувство единения, которым способен наделить человека лишь самый малый из маленьких городков.

После чтения Евангелия Шеймас произнес панегирик.

— Любимое мое воспоминание о Мейв относится, не больше и не меньше, к Всемирному торговому центру, — поднявшись на кафедру проповедника, сказал он. — Мы с ней работали добровольцами в пришвартованном у берега плавучем ресторане, кормили спасателей. А в это время транслировали четвертый матч бейсбольного чемпионата. Я был на палубе, и вдруг до меня долетел снизу совершенно оглушительный вопль. Мы сначала подумали, что стряслась какая-то беда, но, прибежав в ресторанный зал, увидели Мейв с наушниками на голове — она подпрыгивала на месте, да так, что чуть не раскачала наш теплоход. «Тино Мартинес их сделал! — вопила она. — Он их сделал!» И теперь, когда я думаю о Мейв, я всякий раз вижу ее среди тех изнуренных людей победно бьющей кулаком в воздух, вспоминаю, как ее энергия, жизненная сила превращала то мрачное время и место во что-то совершенно иное, в нечто, думаю я, схожее со святилищем.

Шеймас замолчал, а потом продолжил:

— Я не стану вам лгать. Я не знаю, почему Бог взял ее к себе именно сейчас. Но уже одно то, что она была с нами, представляется мне свидетельством Божьей любви. Давайте помнить урок, который преподносила нам Мейв каждым днем жизни. Не старайтесь сохранять что-либо для себя. Отдавайте все людям.

Все, кто был в церкви, и я в том числе, плакали и не стыдились слез. Над кладбищем светило солнце. Дети, держа в руках розы, подходили один за другим к гробу Мейв. Шона, прежде чем положить свой цветок на гроб, поцеловала его. А потом над надгробьями, над застывшей землей, послышался высокий, горький и сладкий звук волынок.

Я спросил себя, что сделала бы на моем месте Мейв, и потому проглотил слезы, обнял детей и мысленно пообещал жене, что постараюсь выдержать это испытание.