Антонио Аламо - Ватикан

— Ничего страшного, Ваше Святейшество, но очень боюсь, что мне потребуются великие усилия, чтобы обращаться на «ты» к Римскому Первосвященнику, живой основе нашей Святой Католической…

— Прошу тебя об одном личном одолжении, Гаспар, — прервал его Папа. — Оставь ты эту высокопарную манеру выражаться. Несомненно, ты недавно общался с какими-нибудь кардиналами. Этот язык заразителен, как чума, и ни к чему нас не приведет. По крайней мере, когда мы говорим наедине. Если речь идет о средствах массовой информации, энцикликах и соборах, то там, конечно, другое дело, и нам подобает изъясняться возвышенно, но, чтобы пошептаться, нам это не нужно. Скажи по-честному: он тебе нравится?

— Кто?

— Лучано.

— Лучано?

— Монсиньор Ванини. Нравится он тебе?

Гаспар пожал плечами; казалось, его уже ничто не может удивить. И, действительно, он предчувствовал, что утратил способность удивляться до конца своих дней.

— Не хочешь спросить, почему я назвал его Вельзевулом? Кому такое придет в голову? Только такому типу, как «доктор монсиньор Лучано Ванини, личный слуга Его Святейшества». Ты не видел его визитных карточек? Будет случай — попроси его показать. Как он важничает, какой напускает вид, ходит по Ватикану так, будто это его земля! Вот почему я назвал его Вельзевулом. И ты, Гаспар, ему поверил? Какой экстравагантный человек. Тебе не кажется? Слушай, а ты обратил внимание, что он подводит глаза? А зачем он это делает? Какое смятение царит в этой бедной душе! Однажды, ты только представь, он стянул у меня золотые часы, которые подарил мне «Фиат». Я, положим, в это не поверил. Стянуть часы у Папы! Где такое видано? Как это возможно? Разве я ему мало плачу? Не то чтобы он был плохой, я этого не говорил, но вот что скажу наверняка: он скорее умрет, чем пальцем пошевелит. Он думает, что если будет воровать досье или приносить мне слухи, о чем сказал тот или иной кардинал, то получит повышение, и сил не жалеет. Он для меня вроде ежедневника, работает постоянно и самоотверженно, упорно, на лаврах не почивает, потому что этот Лучано, которым наградила меня судьба, в любой момент может отвлечься на что угодно. «Сделай мне ксерокопию, Лучано», — говорю я. Проходит час, другой, и наконец через два часа является Лучано с ксерокопией. Вот попробуй узнай, что его сейчас отвлекло. Экстравагантность, какой свет не видывал, но я терплю его только потому, что есть персонаж, которого он копирует с исключительным правдоподобием.

Я уже сказал, что Гаспар утратил способность удивляться, но теперь, именно в данный момент, эта способность мигом вернулась к нему.

В дверь постучали, и вошел монсиньор Ванини, который, рассыпаясь в церемонных ужимках и жестах, возвестил:

— Библии сестры Аделы нет, равно как и самой сестры.

— Что я тебе говорил? — сказал Папа Гаспару, бегло, украдкой взглядывая на монсиньора. — Ладно, не важно. Матфей, глава восемнадцатая, а стих третий или четвертый — мы выясним. Напомни мне, Гаспар, что мы должны проверить.

— Непременно, Ваше Святейшество.

— Хорошо, сынок, — сказал Папа. — Ты мне нравишься. Давно ты уже здесь?

— В Ватикане?

— В Ватикане.

— Шестой день.

— И как самочувствие?

— Хорошо.

— Так, значит, тебе нравится Ватикан?

— Очень.

— Ты уже побывал в наших музеях?

— Была слишком длинная очередь, и я не решился. Возможно, завтра.

— Страшный хаос. Напрашиваются драконовские меры. Надо что-то делать. Не думаешь?

Брат Гаспар кивнул.

— Искусство — это всего лишь идолопоклонство, а разве его суть не в преклонении перед человеческим тщеславием? Что чувствует посетитель наших музеев? Толчки со всех сторон, боль в ногах и тривиальное любопытство, окрашенное нетерпением — поскорее вернуться в автобус или в гостиницу. А искусство? Пф-ф-ф. Так не лучше ли взять все и продать?

— Возможно, — осмелился предположить монах, — стоило бы ограничить число посетителей, чтобы благоприятствовать религиозному чувству, которое внушают нам эти творения человека (да, суета сует, Ваше Святейшество, но также и таинство, ибо сам Дух Святой порою веет среди этих чудес человеческого тщеславия).

— Что ж, будем говорить твоим языком: стоит сократить число посетителей или, наоборот, продать весь этот балаган «Майкрософту» или японцам — пусть они на свое усмотрение организуют эту мраморную кунсткамеру. Почему мы должны распоряжаться этими сокровищами? Неужели нам такое к лицу? Нет, правда, неужели к лицу? Разве мы не пропагандируем идолопоклонство? Да еще в одном из крупнейших мест паломничества культурного туризма, о котором ни слова не говорится в Евангелии. Но знаешь, что, по правде говоря, меня больше всего беспокоит? Больше, чем музеи, и даже больше, чем мои отношения с Кардинальской коллегией?

— Думаю, да, — сказал брат Гаспар.

— Ах вот как. Правда? Ну, говори.

— Смерть. Ваше Святейшество не хочет умирать.

— Точно. Откуда ты знаешь? Я не хочу умирать. Если бы я был буддистом, мне хотелось бы воскреснуть в облике дельфина, но, будучи католиком, об этом и помыслить нельзя, верно же? Так что приходится смиряться с тем, что лежит по ту сторону человеческого воображения: с жизнью вечной. Бог со всех сторон окружил нас загадками. Да, брат Гаспар, это может показаться трусостью, но ты был прав: я не хочу умирать. Все верно, жизнь каждого в отдельности немногого стоит, однако он придает ей колоссальное значение, и вот мы изо всех сил боремся, чтобы существовать достойно и основательно, жить насыщенной человеческой жизнью, взывая к чудесам и свету, которые нас окружают или, по крайней мере, кажется, что окружают. Тяжкий это труд — отвоевать собственную жизнь. Мы всего лишь люди. Как мне хотелось бы однажды сказать: «Я всего лишь человек». А тебе как живется, брат Гаспар? Любишь эту жизнь?

Гаспар кивнул.

— Жизнь так прекрасна, и какая жалость, что мы должны умирать, — продолжал Папа. — Мне хотелось бы иметь в своем распоряжении миллиард жизней, чтобы каждую провести рядом с каждым из людей, населяющих Землю. Они все такие завораживающе интересные… Быть рабом каждого из них. Любить всех, дарить всем душам свою душу, а не просто энциклики. Понимаешь, брат Гаспар?

— Отлично понимаю.

— Отдаться, — продолжал Папа, — душой и телом отдаться всему Творению — вот о чем я говорю. Понимаешь, брат Гаспар?

— Отлично понимаю.

— Правда?

Брат Гаспар, сама заботливость, кивнул, почувствовав на себе гневный взгляд Лучано. Краешком глаза он заметил, как тот нервно пощелкивает указательным пальцем по циферблату своих часов, словно давая понять, что отпущенное время заканчивается, а может, и уже закончилось.

— Книга, которую ты написал, брат Гаспар, сплошная глупость. Однако в ней есть несколько прекрасных историй: людям нужны прекрасные истории, чудеса и загадки. Ясно, брат Гаспар? А еще человеку нужно, чтобы время от времени ему хорошенько врезали и пару раз вытянули хлыстом: тут тебе и атомная бомба, и Освенцим, с полдюжины ураганов, парочка землетрясений, несколько торнадо и авиакатастрофа. И вдруг, ни с того ни с сего, явление какого-нибудь святого, который своими чудаковатыми милостями заставит людей почувствовать себя еще более жалкими. — Он задумался и добавил: — Ты будешь хорошим Папой, тебе этого никогда не говорили?