Ричард Кондон - Маньчжурский кандидат

— Меня зовут Бен. В смысле, Беннет. Меня назвали в честь Арнольда Беннета.

— Это такой писатель?

— Нет. Подполковник. В то время он был командиром моего отца.

— А как ваша фамилия?

— Марко.

— Майор Марко. Вы араб?

— Нет, но, кроме шуток, я был уверен, что вы аравийка. Так и вижу палатки вашего отца где-нибудь в центре Сахары. Там есть городок под названием Джанет и совсем уж крошечная деревушка с таким неприличным названием, что я не осмелился бы произнести его, даже если бы вы имели докторскую степень в области географии. Когда на пустыню опускается ночь, точно занавес, сотканный из холода и мрака, скалы, которые солнце безжалостно жарило весь день, внезапно охлаждаются и издают звуки, похожие на артиллерийскую пальбу — как будто из сотни ружей ведется быстрый огонь. Там дует ветер под названием хамсин, и после того, как текущие с горных склонов потоки схлынут, пустыня возрождается, и на всех этих бескрайних просторах расцветают миллионы и миллионы белых и желтых цветов. Корни деревьев, там, где есть деревья, в длину достигают ста футов. В заводях водится рыба. Только представьте себе. Вам это известно? Уверен, что да. Попадаются экземпляры длиной десять, даже двенадцать дюймов. Повсюду в арабском мире женщина — вьючное животное. Но у туарегов женщина — королева, а в тех местах, о которых я говорю, живут самые чистокровные туареги. У них есть церемония, которая называется ахал , что-то вроде суда любви, где женщина царствует благодаря красоте, мудрости или знатному происхождению. Они невероятные рыцари, эти туареги. Если мужчина хочет сказать «Я люблю!», он говорит «Я умираю от любви». Мне много раз снилась женщина, которую я никогда не видел и никогда не увижу, потому что она умерла в 1935 году, но до сегодняшнего дня туареги упоминают ее в своих стихах, во время своих ахалов , рассказывают о ее красоте, уме и остроумии. Ее звали Дессайн оулт Йемма, и через всю долгую жизнь этой женщины тянется цепь широко известных любовных историй с величайшими воинами ее времени. Я подумал, что вы — это она. Пусть всего мгновенье, но там, в вагоне, я думал, что вы — это она.

Майор говорил все быстрее и быстрее, глаза его лихорадочно блестели. С того момента, как он представился, и все время, пока он говорил, женщина крепко сжимала обеими руками его ладонь. Они, не отрываясь, смотрели друг на друга.

— Спасибо, — сказала она.

— Мысль — это якорь, который не дает сойти с ума. Вы станете для меня одним из лучших, надежнейших якорей. Это вам спасибо. — Плотный, невероятно плотный обруч, стягивающий его голову, разомкнулся. — Вы замужем?

— Нет. А вы женаты?

— Нет. Как ваша фамилия?

— Чейни. Я помощница режиссера по фамилии Джастин, который поставил два спектакля, ставшие «гвоздем» последнего сезона. Я живу на Пятьдесят Четвертой улице, всего через несколько домов от Музея современного искусства, и меня часто приглашают на чайные церемонии. Пятьдесят Четвертая улица, дом 3 «Б». Это на углу с Пятьдесят Третьей Западной. Запомните?

— Да.

— А номер телефона — Эльдорадо, 92–632. Запомните?

— Запомню.

— У вас такой усталый вид. Ваша часть размещается в Нью-Йорке? «Размещается» — правильное слово? Не забудьте, на углу Пятьдесят Третьей и Пятьдесят Четвертой.

— Нельзя сказать, что моя часть размещается в Нью-Йорке. Она размещалась в Вашингтоне, но я заболел и теперь нахожусь в долговременном отпуске, который собираюсь провести в Нью-Йорке.

— Эльдорадо, 92–632.

— Я остановлюсь у своего друга, журналиста. Мы вместе были в Корее.

Марко провел влажной рукой по лицу и засвистел песенку. Он нашел источник этого звука «а» — глубоко внутри этой женщины. Звук таился в имени Дессайн оулт Йемма. Марко был вынужден прикрыть рот тыльной стороной руки. И закрыть глаза. Он так устал. Так устал. Рози мягко отвела его руку ото рта.

— Пошли сядем, — предложила она. — Хочу, чтобы вы положили голову мне на плечо.

Поезд качнуло, и Марко едва не упал, но она подхватила, удержала его и повела в другой вагон, где было много пустых мест.

Квартира Реймонда находилась на самом западном побережье острова, где пожарные постоянно ходили с тяжелыми мешками под глазами из-за того, что по четыре-пять раз за ночь они вынуждены были садиться в машины, включать свои сирены и мчаться в сторону домов из бурого камня, где находились комнаты, набитые слишком большим количеством усталых пуэрториканцев, до которых никому нет никакого дела. Сказать, что это трущобы, было бы нечестно; или, скорее, во всей безбрежности огромного города существовал участок, очень маленький, который трущобами не являлся, но поскольку именно его постоянно фотографировали, а снимки рассылали по всему миру, то весь мир проникся убеждением, что это и есть Нью-Йорк; за вычетом тех немногих, разумеется, кто жил в этой части города. Так что никто даже не вспоминал о шестистах квадратных милях, набитых камнем и плотью.

Трущобы в полном смысле этого слова находятся в Вест-Сайде, где город разложился настолько, что последние тринадцать кварталов пришлось снести, пока крысы не утащили всех младенцев. Ах, Нью-Йорк, Нью-Йорк! Это удивительный город! Западная сторона острова пестрит фасадами зданий, в которых могли бы жить принцессы-феи, страдающие сифилисом. Западную Парковую улицу, выходящую на знаменитый парк, компрометируют лишь стайки щебечущих, торгующих своим телом «голубых» и чрезмерное количество учреждений, похожих на временные санатории, в которых обитают странные, явно эмоционально неустойчивые люди. Коламбус и Амстердам-авеню — это улицы пьяниц; здесь убийства происходят в самые темные предрассветные часы, слишком много питейных заведений и оружейных магазинов.

Они связаны между собой рядами домов из бурого камня, чьи фасады утром, вечером и весь день по воскресеньям украшают гроздья пуэрториканцев, а за Амстердам-авеню тянется Бродвей — жирная, орущая, со свиными глазками часть города, где можно ослепнуть от ярких пятен неона и сверкающих ламп, освещающих запруженные толпами, замусоренные отбросами улицы. Здесь никогда не бывает чисто, потому что если тысяча рук очищает эти улицы, то в то же самое время миллион рук разбрасывает здесь грязь. По Бродвею шатаются странного вида пешеходы, которые сбегаются, если кто-нибудь в темноте крикнет «Пожар!», но тут же исчезают, отчаявшись найти своих. Кажется, что на Бродвее, квартал за кварталом, продается одна только еда.

За Бродвеем тянется Вест-Энд-авеню, улица, попавшая сюда как бы по ошибке, утопающая в горечи воспоминаний, потерянная, сбитая с толку, отчаянно изысканная, — если мысленно освободить ее от фартука крошащихся кирпичей. Здесь находится преддверие ада для нижних слоев среднего класса; здесь Бог-Отец, в виде солнечного света, никогда не показывает своего лица.