Сэм Тэйлор - Амнезия

— Простите?

— Ларкин знал, что его время уходит, знал с ранней юности, но все же из последних сил цеплялся за жизнь. В частной клинике, где он лежал, на выпивку смотрели сквозь пальцы, и виски помогало Ларкину коротать вечера. Однажды ночью он так надрался, что захлебнулся собственной блевотиной. Впал в кому. Нет, подробностей он не помнил: только как проснулся на новом месте, боль, общую палату в муниципальной больнице, чужие люди вокруг, полный запрет на выпивку. О, как он все это ненавидел! — Незнакомец поморщился.

— Кажется, вы хорошо знали Ларкина, — заметил Джеймс.

— Я наследовал ему после смерти.

— Простите?

— Я университетский библиотекарь.

— Ах вот оно что. Вы приняли его должность!

— И все остальное. Перешло ко мне вместе с должностью.

— Остальное?

— Старые рукописи, дневники, фотографии. Его память.

Джеймс рассеянно кивал, пока до него не дошли последние слова библиотекаря.

— Вы сказали «память»?

— Чтобы сохранить его мысли и жизнь для потомков.

— Э… а как это случилось?

— Уже не помню.

— Понятно.

Повисла долгая пауза. Джеймс пригубил пиво и опустил глаза на свой том. Библиотекарь молчал, глядя куда-то мимо Джеймса, который приготовился снова открыть книгу, потом тихим усталым голосом продолжил:

— Вам не понять. Всех событий его жизни я не помню, так, всплывают отдельные фрагменты. Его воспоминания приходят ко мне, когда я засыпаю или, наоборот, просыпаюсь. Иногда снятся сны, которые мне не принадлежат. Я вижу незнакомые лица, переживаю чужие эмоции или неожиданно ловлю себя на мысли, что думаю о джазовой композиции, которой никогда не слышал.

— Именно джазовой?

— Самое интересное, что сам я джаз не люблю, но теперь эта музыка день и ночь не выходит у меня из головы. Джаз и порно. Джазовые журналы. Дюк Эллингтон и отшлепанные школьницы-малолетки. И разумеется, смерть. Я и не вспоминал о ней, пока не завладел памятью Ларкина. А теперь мне страшно смотреть на стены собственной спальни. Да, еще ненависть. О, сколько ненависти! Я всегда кого-нибудь ненавижу: тех, кто моложе меня, женщин, черномазых, радикалов. Вас, например, я возненавидел с первого взгляда. Память Ларкина — это ненависть, страх, джаз, порно, смерть, и ничего больше. — На секунду библиотекарь замолчал, задумавшись о своем, затем повторил: — Ничего больше.

Джеймс ощущал себя не в своей тарелке, но ему не хотелось расстраивать и так явно выбитого из колеи библиотекаря, поэтому Джеймс вежливо спросил:

— А как же поэзия?

— Иногда. Особенно в поездах. Однажды весной я совершил путешествие, описанное в «Свадьбах на Троицу», и пережил чувства, которые испытывал он, глядя из окна поезда. Ничего особенного. В стихотворении все гораздо глубже и достовернее.

— Как интересно, — заметил Джеймс.

— Потом я отправился по следам других стихотворений. Посещал церкви, надеясь обрести его воспоминания той поры, когда Ларкин писал «В церкви». Я сел на поезд в Ковентри, где прошло детство Ларкина. Помните стихотворение «Я помню»?

— Помню, — улыбнулся Джеймс. — Место, где осталось нерастраченным его детство.

— Точно. Впрочем, поездка оказалась неудачной. Я обрел память о памяти, а не память о реальных событиях. Таков уж был Ларкин. Впрочем, это свойственно всем, кто слишком много думает. Они ничего не замечают вокруг.

Джеймс подавил вздох.

— Хотя нужно отдать ему должное, о прошлом писать он умел. Вы читали «Стихи из фотографического альбома юной дамы»?

— Э… не помню.

Библиотекарь закрыл глаза и нараспев прочел:

Что-то в этих строках опечалило и взволновало Джеймса. Он подошел к стойке и попросил еще две пинты. Когда Джеймс вернулся к столику, библиотекарь улыбнулся ему. Улыбка эта насторожила Джеймса. Казалось, библиотекарь ждал следующего вопроса.

— А как насчет других поэтических воспоминаний? — спросил Джеймс.

— Еще одно, относящееся ко времени, когда Ларкин писал «Утреннюю серенаду», — неразборчиво пробормотал библиотекарь. — Стихотворение, посвященное смерти.

Джеймс кивнул.

— Великое стихотворение.

— Сам Ларкин так не считал. Его страх смерти был так велик, что стихи не могли выразить его глубину. Слова, даже самые точные, только принижали его, но нисколько не уменьшали. Не знаю, почему Ларкин считал, будто бы, написав о своем страхе, избавится от него. На деле все получилось иначе: с годами страх смерти становился все сильнее. В финале стихотворения это особенно заметно. Слова, нацарапанные на стене шахты за мгновение до того, как опоры обрушатся и земля уйдет из-под ног.

— Неплохая метафора, — автоматически заметил Джеймс.

Библиотекарь скромно пожал плечами.

— Иногда они сами приходят мне на ум. Наверное, это образы, которые он когда-то отверг. Объедки. Вот что досталось мне в наследство. Черствые крошки. Я надеялся, что его память сделает из меня поэта, но, увы…

— Не получается?

— Я пишу все время, но стихи мои ужасны. Бессмысленные вирши. Вздор. Дерьмо.

— Прочтите.

Библиотекарь бросил на Джеймса злобный и недоверчивый взгляд, подозревая, что юнец над ним издевается, но все-таки решился:

Некоторое время они молча смотрели друг на друга.

— Лаконично, — выдавил Джеймс.

Разговор не клеился. Библиотекарь впал в тоску и молча пялился в полупустой бокал. Джеймс отправился в туалет — по тому, как кружилась комната перед глазами, он понял, что изрядно набрался, — а когда вернулся, таинственного собеседника и след простыл. Джеймса это нисколько не расстроило.

В фургоне он разделся и залез в спальный мешок. Джеймс уже засыпал, когда зазвонил мобильный. Он нажал зеленую кнопку, недоумевая, кто бы это мог быть в такой час? В трубке что-то шипело, словно звонивший находился вне зоны приема сигнала.

— Алло! Кто это?

На том конце линии повесили трубку.

На следующее утро Джеймс проснулся еще до рассвета. Некоторое время он неподвижно лежал в спальном мешке, разглядывая серый потолок фургона, потом снова закрыл глаза, но перед ним тут же возникло лицо библиотекаря. Накатила тревога. Что за бред он нес вчера?

Джеймс протер глаза, встал и включил электрический чайник. Пока вода закипала, он разминал затекшие мышцы. Небо светлело, предметы понемногу принимали четкие контуры. Вчерашний вечер уже начинал забываться. Поначалу Джеймс решил записать разговор в пабе, но передумал. Что толку описывать пустые беседы с каким-то ненормальным? Его ждет расследование.