Джоди Пиколт - Последнее правило

— Тебя подвезти? Сегодня холодно.

Есть учителя, которых я по-настоящему люблю, и те, которых я ненавижу, но мистера Дженнисона нельзя отнести ни к первым, ни ко вторым. Он человек неопределенного вида, начиная от жиденьких волосенок и заканчивая его уроками; он из тех учителей, чью фамилию забываешь, как только закончишь школу. Я стопроцентно уверен, что до настоящего момента то же самое он мог бы сказать и обо мне: я был посредственным учеником в его классе, который ни звезд с неба не хватает, ни плетется в хвосте, чтобы оставить хоть какое-то впечатление. До того, разумеется, пока не произошло все это.

Сейчас-то я оказался в самом центре теории шести рукопожатий: «О да, моя тетя была у Тео учительницей в третьем классе». Или: «Однажды я сидела за ним на школьном собрании». Я тот, чье имя будет обсасываться на коктейльных вечеринках еще много лет: «А, тот убийца-аутист? Я училась с его братом в старших классах».

— Мама припарковалась на той стороне улицы, — бормочу я, слишком поздно понимая, что если бы мы приехали на машине, то она бы сейчас, скорее всего, стояла у банкомата. — Все равно, спасибо за предложение, — благодарю я и так поспешно ухожу, что чуть не забываю забрать квитанцию.

Я бегом добираюсь до продовольственного магазина, как будто боюсь, что мистер Дженнисон будет преследовать меня на машине и уличит во лжи. Лишь один раз мне на ум приходит мысль забрать двести долларов, вскочить в автобус и уехать навсегда. Я представляю, как сижу на заднем сиденье рядом с красивой девочкой, которая делится со мной бутербродами, или со старушкой, которая вяжет чепчик для своего новорожденного внука и спрашивает меня, куда я еду.

Представляю, как рассказываю ей, что еду проведать старшего брата, который учится в колледже. Что мы очень дружны и я скучаю по нему, когда он на занятиях.

Представляю, как было бы клево, если бы эти разговоры не были враньем.

Когда я собираюсь ложиться спать, замечаю, что нет моей зубной щетки. Вне себя от гнева — это происходит уже не в первый раз, можете мне поверить! — я направляюсь в комнату Джейкоба. У брата есть аудиокассета с Эбботом и Костелло «Кто на первой?», которую он постоянно проигрывает на стареньком магнитофоне.

— Куда ты, черт возьми, подевал мою зубную щетку? — спрашиваю я.

— Не трогал я твою идиотскую щетку!

Но я ему не верю. Бросаю взгляд на старый аквариум, который он использует в качестве вытяжного шкафа, но того нет на месте — его же конфисковали как вещественное доказательство.

Голоса Эббота и Костелло едва слышны, я не могу разобрать слова.

— Тебе что-нибудь слышно? — интересуюсь я.

— И так достаточно громко.

Я помню, как однажды на Рождество мама подарила Джейкобу часы. Ей пришлось их вернуть, потому что они слишком громко тикали, чем сводили его с ума.

— Я не сумасшедший, — заявляет Джейкоб, и на секунду я теряюсь: неужели я произнес вслух?

— Я такого не говорил!

— Нет, говорил, — возражает Джейкоб.

Скорее всего, он прав. Память у него, как стальной капкан.

— Учитывая, сколько вещей ты украл из моей комнаты для своего вытяжного шкафа и мест происшествий, думаю, мы квиты.

«Как зовут парня на первой базе?

Нет, кто на второй?

Я не спрашивал тебя, кто на второй.

Кто на первой?

Я не знаю.

Он на третьей, но мы не о нем говорим».

Ладно, я знаю, что некоторым людям эта комедийная сценка кажется смешной, но я не из их числа. По всей видимости, Джейкоб так любит эту сценку, потому что она для него абсолютно понятна, ведь имена игроков воспринимаются буквально.

— Может быть, ее выбросили, — говорит Джейкоб, и сперва мне кажется, что это реплика Костелло, но потом я понимаю, что речь о моей зубной щетке.

— Твоих рук дело? — спрашиваю я.

Джейкоб пристально смотрит на меня. Для меня всегда бывает неожиданным, когда такое случается, ведь чаще всего он избегает смотреть в глаза.

— Твоих? — отвечает он.

Внезапно я понимаю, о чем мы говорим, — похоже, не о гигиене полости рта. Я не успеваю ответить, как в комнату заглядывает мама.

— Кому из вас это принадлежит? — спрашивает она, показывая мою зубную щетку. — Лежала в моей ванной.

Я хватаю щетку. На кассете Эббот и Костелло жуют все те же старые шутки:

«Сейчас ты впервые не ошибся».

«Я даже не знаю, о чем ты говоришь!»

— Я же сказал тебе, — говорит Джейкоб.

В детстве я убедил брата, что обладаю суперспособностями. Как бы еще я мог слышать, что мама делает наверху, если мы сами сидим внизу? Уже не говоря о том, что от флуоресцентных ламп у меня кружится голова — настолько я чувствителен к яркому свету. Когда я не отвечал на заданный Тео вопрос, то уверял его, что могу одновременно слышать столько разговоров и посторонних шумов, что иногда мне трудно сосредоточиться на чем-то одном.

Когда у тебя синдром Аспергера, кажется, что жизнь постоянно включена на полную громкость. Это сродни постоянному похмелью (хотя следует признать, что я напился только один раз, когда попробовал водку «Грей Гус», чтобы выяснить, какой эффект она на меня окажет, и с ужасом понял: вместо глупого хихиканья и дезориентации окружающий мир стал лишь еще туманнее и расплывчатее). Вы видели детей-аутистов, которые бьются головой о стены? Они делают это не потому, что психически ненормальные. Они поступают так, потому что окружающий мир громкий настолько, что причиняет им боль, и они пытаются заставить эту боль отступить.

И давят не только звуки и образы. Моя кожа настолько чувствительна, что я могу почувствовать по температуре ткани, которая касается моей спины, из чего сделана рубашка, из хлопка или полиэфирного волокна. Мне приходится срезать все ярлыки с одежды, чтобы не натирали, потому что они для меня словно грубая наждачная бумага. От неожиданного прикосновения я вскрикиваю — не от страха, а потому что мои нервные окончания находятся снаружи, а не внутри.

И гиперчувствительно не только мое тело: мозг часто тоже переутомляется. Я всегда удивляюсь, если меня считают роботом или занудой, потому что, если уж на то пошло, я постоянно от чего-нибудь впадаю в панику. Мне не нравится общаться с людьми, если я не могу предвидеть их ответной реакции. Мне неинтересно, что обо мне думают окружающие, как я выгляжу со стороны, — мне подобная мысль никогда бы не пришла в голову, если бы мама не обратила на это мое внимание.

Если я делаю комплимент, то не потому что так положено, а потому что говорю правду. Даже на бытовом уровне мне сложно общаться. Если мне скажут «спасибо», то придется порыться в своих мозгах, чтобы произнести «пожалуйста». Я не могу разговаривать о погоде только для того, чтобы заполнить паузу. Я постоянно думаю: «Это обман». Если вы ошибетесь, я поправлю — не потому что хочу «уесть» (откровенно признаться, мне это даже в голову не приходит), а потому что факты для меня очень важны, намного важнее людей.