Лорен Бьюкес - Зоосити

— Я хочу сказать, уходи и больше не возвращайся. — Роналдо толкает меня так сильно, что я подворачиваю ногу; у меня отлетает каблук. Он поворачивается и возвращается к главному входу. В клубе гремит музыка, там светло. А я стою под фонарем. Пришлось поплатиться туфлей — и своим достоинством. Ленивец разевает пасть и громко вздыхает. Он как будто злорадствует. Будь он человеком, он бы сейчас прошипел: «А что я тебе говорил?»

— Даже не начинай, — говорю я, беря мятную пастилку.

— Мы больше не можем, как раньше, — говорит Бенуа, выпрастывая мою руку из скомканных простыней. Он поворачивает ее ладонью вверх и нежно целует каждый палец в отдельности.

— Глупости! Какая твоей жене разница — разом больше, разом меньше? Она ведь получит тебя на весь остаток дней. Или до тех пор, пока вы с ней не разведетесь из-за какого-нибудь пустяка, например из-за того, что ты выдавливаешь пасту сверху тюбика. А может, вы вдруг поймете, что после пяти лет разлуки вам совсем не о чем разговаривать.

— Для жены разницы, может, и нет, а для меня есть.

— Что ж, ты тоже останешься сам с собой до конца твоих дней. — Я перекатываюсь на бок и охватываю его ногами. — Ну и как, сумеешь примириться?

— Отстань, девушка!

— Ты ведь это несерьезно. — Я опускаю голову, собираясь его поцеловать, упираюсь ему в грудь и в гладкий омертвевший рубец, который стал совершенно нечувствительным.

— Мне нужно привыкнуть… Восстановиться… Разве я не заслужил? — Он хватает меня за запястья, как будто собирается со мной бороться. Правда, таких намерений у него нет.

— Сейчас покажу, чего ты заслужил, — обещаю я, склоняясь к нему.

Потом я сижу на краю кровати, поджав под себя ногу, и сражаюсь с дешевой пластмассовой зажигалкой, которую украла у Роналдо. Она щелкает, как револьвер в русской рулетке.

— Ты уже знаешь, где они?

— В Бурунди. Их лагерь называется Бвагириза, он на востоке, в Руйиджи. Говорят, там спокойно, нет боевых действий. Беженцев переводят в крупные лагеря… По-моему, так лучше.

— И все-таки лагерь беженцев — не курорт.

— Да, верно, аквапарк не работает… — улыбается Бенуа. Правда, его улыбка такая же фальшивая, как дизайнерские лейблы на подделке с рынка.

— Автомат по производству сладкой ваты сломался. Шарики улетели. Повстанцы, уходя, забрали с собой все мягкие игрушки. Ты уже говорил с женой?

— На весь лагерь всего один сотовый телефон.

— Значит, ты так и не знаешь точно, там они или нет. — У меня еще теплится искра надежды, но такая слабая, что от нее даже сигарету не раскурить. Черт! Щелк-щелк…

— Сотрудник гуманитарной миссии ООН прислал мне скан ее удостоверения личности.

— Возможно, оно украдено. Кто-нибудь назвался ее именем. В лагерях беженцев, которыми занимаются англичане, делают генетический анализ, чтобы убедиться, что ты — тот, за кого себя выдаешь. Ты не просил сделать ей анализ ДНК? Есть у них ее медицинская карта, снимок челюсти? — Щелк… Щелк!

— Знаешь, и мне сейчас непросто, — говорит он.

— Ах, Бенуа, ты меня достал! — отвечаю я, щелкая-щелкая-щелкая зажигалкой.

— Рад, что ты так быстро нашла мне замену.

— И твой шпион, Д’Найс, свинья такая, меня тоже достал! — Щелк… Щелк… Щелк!

— Хорошо, Зинзи. Как хочешь.

Я швыряю поганую зажигалку о поганую стену. И немедленно жалею об этом. Теперь придется спускаться вниз по поганой лестнице и покупать другую поганую зажигалку в поганом торговом центре, который, скорее всего, окажется закрыт в такое поганое время! На ощупь подхожу к стене и поднимаю зажигалку. Пластмассовый кончик сломан. Совсем хорошо!

— Бенуа, ты утратил право обсуждать мою личную жизнь. Какое тебе дело до того, что происходит между мной и Джованни?

— А я не знал, что когда-то имел такое право. — Он смотрит на меня, как будто плохой парень — это я. — Хочешь посмотреть их фотографии?

— Зачем мне смотреть фотографии людей, ради которых ты меня бросаешь?

— Затем, что мне хочется показать их тебе.

— Неужели? Подумать только!

Он уходит в свою комнату наверху и через десять минут возвращается. Пока его нет, я успеваю разжиться коробком спичек у соседки, которая поднимается по лестнице с ведром воды на голове.

Вернувшись, Бенуа молча вынимает у меня изо рта сигарету и затягивается. Раньше я ни разу не видела, чтобы он курил. Потом он садится рядом со мной на кровать. На коленях у него узел, завернутый в пленку и перевязанный эластичными бинтами. Он не спеша развязывает бинты, сматывает, кладет рядом. Куски бинта уже сгнили. Несмотря на то что в моей груди расцветает ядовитый цветок, мне становится любопытно.

— Когда ты последний раз видел их?

— Вчера. А до того — уже не помню. Год… или два года назад. Раньше я, бывало, смотрел на них каждый день.

Он разворачивает клетчатый пакет, достает конверт, в котором лежит толстая пачка фотографий, завернутая в кусок армейской шинели и перетянутая бечевкой.

В пачке и настоящие снимки, на фотобумаге, и пожелтевшие, выцветшие компьютерные распечатки. Бумага помялась от частого сворачивания и тягот путешествия через весь континент. Бенуа, женщина и трое детей, которым на вид от двух до семи лет, позируют, не улыбаясь, на фоне низкой ограды. Лиц не разобрать. Они поблекли. Они уже выглядят как привидения.

Та же самая женщина, изнуренная, завернутая в ярко-желтые покрывала, держит на руках сморщенного младенца; тот зажмурился от света. Маленькая девочка влезла в самый центр кадра, как будто ей было невыносимо, что она в стороне.

Та же девочка держит младенца под мышкой. Катает его в коляске.

Малыш сидит в картонной коробке и широко улыбается, показывая единственный зуб.

Семья снова позирует перед фонтаном на фоне городского пейзажа.

Фон тот же, только снимок сделан попозже. Бенуа держит малыша за ноги, притворяясь, будто хочет бросить его в фонтан. Остальные члены семьи покатываются со смеху.

И вдруг сердце у меня проваливается из груди куда-то в желудок. Я вижу женщину, которая лукаво прикрывает лицо фартуком. Она кокетничает с камерой… Точнее, с человеком, который держит камеру.

— Селви, — говорит Бенуа. — Арман. Жинель. Селестен — он самый младший — два с половиной года. Живой, как ртуть! Его только на поводке можно удержать…

Я быстро подсчитываю:

— Значит, сейчас ему шесть или семь.

— Семь. Он родился в апреле. На следующей неделе ему исполнится семь лет. Практически взрослый! Пора начинать откладывать деньги на его учебу в университете… — Уголок его рта мрачно подергивается; он даже не пытается притвориться веселым.

Мы оба задумываемся. Бенуа не может оплатить учебу в университете… Университет — это из Прошлой Жизни… И вообще, много ли хорошего нам принес университетский диплом? Вот я — бакалавр гуманитарных наук. А Бенуа три года проучился по специальности «инженер-механик».