Дин Кунц - Черные реки сердца

— Иди, — хрипло сказал он. — Беги в машину и уезжай отсюда. Поезжай в Денвер. Мне не следовало привозить тебя сюда. Я не стану тебя просить остаться со мной.

— Я уже здесь и не собираюсь уходить отсюда.

— Я сказал, уезжай скорей!

— Ни за что!

— Уходи и забери с собой собаку.

— Нет.

Рокки визжал, трясся, прижимаясь к колонне из темного, кровавого кирпича. Он так мучился, Спенсер никогда прежде не видел его таким.

— Возьми его с собой, ты ему нравишься.

Сквозь слезы она сказала:

— Я не уеду. Черт возьми, это мое решение, и ты не можешь ничего решать за меня.

Он повернулся к ней, схватил ее за лацканы кожаной куртки и приподнял над полом. Он добивался, чтобы она наконец поняла его. В ярости и страхе, испытывая отвращение к самому себе, ему удалось посмотреть ей в глаза.

— Бога ради, после всего, что ты слышала и видела, неужели ты ничего не поняла? Часть меня осталась в этой комнате, на этом столе, где он кромсал женщин, как мясник. Я оставил здесь то, с чем не могу дальше жить. Бога ради, что это может быть, а? Что-то еще похуже, чем эти проклятые катакомбы? Хуже, чем все остальное? Наверное, это самое ужасное, потому что все остальное я был в состоянии вспомнить. Если я вернусь сюда и вспомню, что сделал с ней, я этого уже никогда не забуду. Я не смогу спрятаться от этого. И эта память… она как огонь. Огонь, обжигающий меня. Все, что осталось, что еще не сгорело, — это уже не я. Элли, после того, как я узнаю, что я сделал с ней… И тогда с кем же ты останешься? С кем ты останешься здесь, в этом Богом забытом месте? С кем, я спрашиваю тебя?

Она подняла руку к его лицу и нежно провела пальцами вдоль линии его шрама. Спенсер попытался отпрянуть от нее. Она сказала:

— Если бы я была слепой и никогда не видела твоего лица, я все равно достаточно хорошо тебя знаю, и ты можешь разбить мое сердце.

— О, Элли, не нужно!

— Я никуда не пойду.

— Элли, пожалуйста.

— Нет!

Он не мог злиться на нее. Особенно на нее. Спенсер отпустил Элли и уронил руки. Ему снова было четырнадцать лет. Он стал слабым после своей вспышки. Он боялся и был один.

Она положила руку на ручку двери.

— Подожди. — Он достал пистолет из-за пояса, сдвинул предохранитель, дослал пулю и протянул его Элли. — Лучше, чтобы все оружие было у тебя. — Она начала протестовать, но он ее прервал: — Держи пистолет в руках и не подходи ко мне слишком близко.

— Спенсер, что бы ты ни вспомнил, ты не станешь себя вести, как твой отец. Это не может случиться в одно мгновение, как бы ужасно все ни было.

— Откуда ты все знаешь? Я провел шестнадцать лет, пытаясь что-то выяснить. Подходил к этой тайне и так и эдак. Я старался освободиться из темноты, но мне это не удалось. Но если что-то случится… — Она поставила пистолет на предохранитель. — Элли…

— Я не хочу, чтобы раздался случайный выстрел.

— Мой отец боролся со мной на ковре, щекотал меня и корчил мне рожи, когда я был маленьким. Он играл со мной в мяч. Когда я захотел научиться рисовать, он терпеливо учил меня. Но до и после… он приходил сюда, тот же самый человек, и мучил женщин и девочек, час за часом, и иногда даже по нескольку дней. Он легко переходил от этого мира к тому, который находился наверху…

— Я не собираюсь держать тебя под прицелом. Я не боюсь, что ты обратишься в какого-то монстра. Я знаю, что это невозможно. Пожалуйста, Спенсер, не проси меня об этом. Нам нужно довести дело до конца.

В тишине катакомб он остановился на мгновение, чтобы подготовить себя к следующему шагу. В этой длинной комнате ничто не двигалось. Никакие крысы, изуродованные, или какие бы то ни было другие твари здесь больше не жили. Дресмунды получили инструкции избавиться от них, прибегнув к яду.

Спенсер открыл черную дверь.

Зажег свет.

Помедлил на пороге, потом вошел внутрь.

Собака с несчастным видом последовала за ним. Может, она боялась оставаться одна в катакомбах. Но может, в этот раз ее страдания были полностью связаны с настроением хозяина. Значит, она понимала, что тому была нужна компания. Рокки не отходил от Спенсера.

Элл и вошла последней, и тяжелая дверь закрылась за ней.

Место бойни было таким же неприятным, как в ночь ножей и скальпелей. Исчез стол из нержавеющей стали, и комната была пуста. В полной черноте не на чем было задержать взгляд. В какой-то момент комната словно сузилась до размеров гроба, а потом вдруг показалась гораздо больше, чем была на самом деле. Единственным источником света оставалась лампочка в черном патроне под потолком.

Дресмундам приказали, чтобы свет был во всех помещениях. Им не говорили, чтобы они убирали в этой комнате, но здесь было совсем мало пыли.

Видимо, потому, что комната была плотно закрыта и в ней не было вентиляции.

Это было хранилище времени, запертое на шестнадцать лет. Здесь хранилась не память о прошлом, а потерянные воспоминания.

На Спенсера комната подействовала неожиданно сильно. Сейчас, спустя шестнадцать лет, он ясно представлял блеск скальпеля под лампой.

…Босиком, держа в левой руке пистолет, я спешу вниз из студии, где я стрелял в своего отца. Я пробираюсь сюда через дверцу шкафа, в мир, не похожий на тот, что остался там, наверху, а напоминающий мир из книг Льюиса Кэрролла. Я бегу через катакомбы и боюсь взглянуть направо или налево, потому что мне кажется, что все эти мертвые женщины пытаются освободиться от гипса и из своих ниш. Меня вдруг обуял дикий страх, что они смогут выбраться оттуда — как будто гипс еще не застыл, — они дотянутся до меня и заберут меня с собой в одну из этих ниш. Я сын своего отца, и будет справедливо, если я задохнусь под холодным мокрым гипсом. Он просочится в ноздри и польется вниз в мое горло, и я превращусь в одну из фигур этой выставки, перестану дышать и стану прибежищем для крыс.

У меня так сильно бьется сердце, что после каждого удара немного темнеет в глазах. Это происходит на короткое время, как будто прилив крови разрывает сосуды в глазном яблоке. Я ощущаю каждый удар сердца в своей правой руке. У меня пульсируют от боли фаланги — «лаб-даб», три маленьких сердечка в каждом пальце. Но мне приятна эта боль. Мне нужно почувствовать сильную боль. Там, наверху, и спускаясь вниз, в комнату с синим светом, я несколько раз бил распухшими костяшками по пистолету, зажатому в левой руке. Теперь я бью по нему еще сильнее, чтобы у меня не осталось никаких ощущений, кроме боли. Потому что… потому что вместе с ощущением боли, Господи ты Боже мой, у меня в руке, как грязь на бинтах, остается ощущение гладкой женской кожи. Мягкие округлости и теплая упругость ее плоти, твердые соски, трущиеся о мою ладонь. Плоский живот, напрягшиеся мышцы, когда она борется с наручниками. Влажный жар, в который он силой заставляет меня сунуть пальцы, хотя я сопротивляюсь и женщина даже в полуобмороке просит не делать этого. Она не отводит от меня глаз. Ее глаза молят меня о помощи. В них выражение скорби. Но у предательской руки своя память, от которой невозможно отделаться, и от этого мне становится плохо. Все ощущения в моей руке неприятны мне. То же я могу сказать и о чувствах, переполняющих мое сердце.