Алексей Евдокимов - ТИК

Впрочем, ни про какой Фонд поддержки кино ни в этом сообщении, ни в аналогичных, добытых Ксенией в Сети, конечно, не поминалось. Вообще никаких подробностей не было.

Она откинула голову и обеими руками медленно убрала волосы на затылок. Задумчиво покусала верхнюю губу. Потянулась за мобилкой. Написала эсэмэску, ткнула «Послать», «Найти» и остановила курсор на строчке в «Контактах», где значились всего две буквы: «АД».

«Подушки, матрасы из гречневой шелухи от 100 до 1500 руб. Постельное белье: пододеяльники, простыни, наволочки от 1300 руб.» Ниже на том же плакатике: «Выращивание ШИНШИЛЛ!» Наискось по диагонали: «Распродажа!» Отрубленное этим словом: «Опилкобрикеты: 5000 руб./тонна, 700 руб./40 кг». Внизу: «ЕЖИ. Производственная фирма» (прилагается адрес-телефон). Сверху на трех этих больших буквах — некая ушастая крыса (изображение). И вдоль нижнего среза плакатика: «Шьем по индивидуальным заказам».

Я зажмурился и некоторое время стоял так, с закрытыми глазами. Смыслы распадались — или ускользали: чувство ухода реальности из-под контроля было физическим, тошнотным. Словно неподконтрольна она была не сознанию, а телу — как палуба в качку. Хотя и правда качало… Раскачивало, мотало и с надсадным, по средостению дерущим сипением несло из потемок в потемки.

Я открыл глаза: щекастый, налитой, на полтора сиденья, боров лет сорока пяти смотрел снизу в упор со стремительно нарастающей агрессией — на болтающегося на поручне меня. Думал, я пьяный и вот-вот его облюю (он был недалек от истины). Его соседка, ухоженная, сучьего вида тетка за пятьдесят, тоже косилась — испуг и ненависть. С обеих сторон и сзади мягко наваливались, протяжно протирались.

Где-то совсем рядом разговаривали. По голосам: две вряд ли совершеннолетние мочалки. Блядски растягивая слова и глумливо взгогатывая. Одна рассказывала второй, как, значит, в клубе к ней кто-то подкатил яйца:

— А я ему говорю: «А какая у вас машина?» «Вольво Эс-восемьдесят» — с понтом охуеть круто… А я: «А какого года?» «Две тыщи первого». А я: «А щас какой?..»

Парное ухабистое реготание.

Не-мо-гу.

Сжав зубы, я стал протискиваться туда, где, кажется, было посвободнее. Протиснувшись, понял, почему. На одном из диванчиков развалился некий молодогвардеец, бухой в муку — уже не в состоянии даже сидеть, клонясь неудержимо вперед, оплывая здоровенным бесформенным мешком, бликуя светлым, широким, наглым, почти под ноль уделанным затылком. На соседних сиденьях и в проходе, куда орел намеревался в ближайшее время нырнуть носом, было, естественно, пусто. Под его голенастыми ногами перекатывалась, рокоча, по мокрому полу бутылка из-под «Хольстена».

Вдруг в судороге спонтанной активности, не поднимая головы, гвардеец пнул стеклотару что есть мочи первой подвернувшейся нижней конечностью — бутылка звонко отлетела по диагонали к дверям, завертелась на месте, но, поколебавшись, смирилась с физическими законами и медленно покатилась обратно, против движения поезда. Опять к этому орлу. Тогда он, по-прежнему не распрямляясь, подцепил ее за горлышко рукой и шарахнул об пол. Бутылка не разбилась. Орел раз за разом методично молотил ею в одно и то же место — но то ли ему силенок в полуотрубе недоставало, то ли стекло за границей выдули на совесть: не бился пузырь. Плотно набитый по обе стороны от урода вагон старательно ничего не замечал.

Наконец с огнестрельным аханьем бутылка лопнула, осколки шваркнули окружающим под ноги. Гвардеец снова застыл в состоянии неустойчивого равновесия, видимо, полностью удовлетворенный состоявшимся восстановлением мировой гармонии. Головы за все время он так и не поднял.

Это была «Арбатская», и вышел я на Воздвиженку. Мороз мгновенно обварил — словно за минувшие полчаса он усилился вдвое. Некоторое время я, пытаясь понять, что мне делать, потоптался среди столпившихся тут «стекляшек», между которыми как всегда кучковалась крысиная стекляшечная публика — разве что порядком прореженная холодом и ночным уже временем. Потом вспомнил, что здесь имелась «точка» — единственная в окрестном суперцентре, торгующая в этот час бухлом.

Она, слава богу, никуда не делась. Не магазин, не киоск даже — узенькое окошко в тылу киоска, к которому, понятно, протянулся длиннейший хвост: ханурики, бомжи, просто полууголовное жлобье, а также разнокалиберные неформалы в косухах-банданах из числа традиционно тусующихся близ рок-магазина, что в соседнем павильоне по Воздвиженке. Все кривые: кто мрачно-остервенел, кто громко-экспансивен. Босховская массовка. Я пристроился в конец, чувствуя, что пальцы в щелястых ботинках уже немеют.

Неформалы, вопя, толкаясь, еле балансируя на льду и неверных ногах, выясняли, кто из них менее формален. «Да какой ты на хрен панк!» — «Я панк!» — «Ты панк?» — «А че?» — «Да ты хоть знаешь, кто такой Сид Вишес?» — «Знаю!» — «Ну?» — «Это… это… забыл…» — «Дебил! Это солист „Секс Пистолз“!..» Чудовищная бомжиха с опухолью во всю морду, тоже пьяная и неостановимо речистая, дежурила — стрясала мелочь.

Разжившись двумя бутылками у взмыленной тетки в окошке и увернувшись от хотевшего чего-то бухарика, я отошел к улице, осторожно (ноутбук не шмякнуть) пряча звякающую добычу в рюкзак. До сих пор в голове не укладывалось, что бабки можно не считать…

Это да — только что делать? Куда теперь?

Хороший вопрос.

Словно в поисках ответа на него я бессмысленно пялился в сторону Кремля, стуча ботинками друг о дружку. Вспомнил, как болтался тут прошлой зимой, почти ровно год назад, в конце февраля. Тогда тоже стоял дубак минус двадцать, я тоже не знал, куда сунуться, — и, тащась как-то поздно вечером по Моховой, как раз от Библиотеки к Тверской, вдруг почувствовал, что конец света уже состоялся. Даже машин не было, все застыло мертвое, промороженное, заснеженное и разрушенное: горелый, еще не отстроенный Манеж, гигантский пустырь на месте сровненной гостиницы «Москва»…

Хотя он, кажется, и правда состоялся…

Я судорожно подул на синеющие лапы, запихал их поглубже в карманы. В дыры в подкладке.

Ладно. Что дальше?..

В принципе, ответ я знал заранее — потому и затарил сразу литр. В дорогу.

Из города придется сваливать.

(Давно надо было. Че я тут торчал? Еще до Нового года надо было валить — сразу после всего…)

Я сморкнулся на снег… Легко сказать — валить. Как? Во всех же кассах паспорт спрашивают.

Медленно я вернулся обратно в вестибюль метро. Надо решаться. Ночевать больше негде. Вообще — негде. В гостинице ведь тоже ксиву потребуют. Даже в ночлежке.

Толку от того, что полно бабок…

Я облокотился правой на резиновый поручень эскалатора — тот немедленно уехал вперед. Как всегда ни с того ни с сего подступила полная обессиленность, словно воздух разом вышел через внезапно вынутую пробку. Я силой прижался левой щекой к холодному плечу.