Уоррен Мерфи - Корабль смерти

К тому времени, когда инспектор вернулся в приемную, где остальные члены комиссии упорно изучали друг друга, у него сложилось разумное объяснение того факта, почему именно ливанское представительство было избрано для нападения, хотя он и не мог объяснить, как оно произошло. Ключом к разгадке служило слово «гроб». Его произнес человек, не один раз видевший смерть в лицо и не склонный к преувеличениям. Логично было также предположить, что его разговор с египтянами кто-то подслушал.

Другие агенты поинтересовались, что Дауэс делает.

— Осматриваюсь понемногу, — ответил тот.

Остальные тут же сошлись во мнениях: англичанин — член следственной группы, и, если он хочет работать на ООН, ему нельзя забывать о духе сотрудничества. В частности, он должен находиться там, где все, чтобы они вместе могли обсуждать происшествие. Пока он рыскал, точно ищейка, по консульству, комиссия уже пришла к собственному заключению о случившемся, и они хотят, чтобы он к этому мнению присоединился.

— В чем же состоит ваше заключение? — спросил Дауэс. В помещении стоял едкий запах дыма, смешанный со сладковатым запахом горелой человеческой плоти, — запах, который никто из них уже не сможет забыть.

— Все, кроме американца, считают, что это дело рук сионистов, — сказал представитель Ливии.

— Ясно. А что думает американец?

— Он считает, что сионисты здесь ни при чем.

— Понятно, — сказал инспектор.

— А что думаете вы? — спросили его.

— Я пока воздержусь от комментариев.

Инспектор осознавал, что если раскроет преступление и заявит об этом во всеуслышание здесь, на борту корабля, то разделит участь погибших.

Его работа была не только трудной, но и очень опасной.

Первым делом требовалось выяснить, когда было принято решение переоборудовать танкер в комфортабельный лайнер, кто проводил реконструкцию и еще массу подобных скучных фактов, скрытых за непреодолимой блестящей завесой, созданной газетной шумихой. Порой на какой-то предмет направляется столько юпитеров, что самого предмета уже и не видно. Так было и с «Кораблем Наций»: Дауэс видел, слышал, читал о нем столько, что в конце концов с изумлением убедился, что не знает о нем ровно ничего.

Коллеги инспектора расценили его позицию как «моральную трусость». А он лишь пожал плечами и продолжал работать.

Условие было такое: сначала убийство, потом деньги. Римо показалось, что Чиун слегка кивнул: реденькая седая бородка еле заметно дрогнула, пальцы с длинными ногтями мирно покоились внутри ладоней. Он был одет в дорогое кимоно, расшитое и украшенное драгоценными камнями, оправленными в серебро. Ни разу за десять лет Римо не видел нам нем такого.

Перед тем как пойти на переговоры, Римо спросил учителя, не надеть ли ему, Римо, кимоно.

— Не нужно, — ответил тот. — Ты есть то, что ты есть, и это хорошо.

Раньше Чиун никогда не хвалил Римо. Но с того момента, когда Римо, вернувшись на небольшую моторку, пришвартованную неподалеку от Вирджиния-Бич, штат Вирджиния, заявил, что с его стороны было непростительной глупостью работать на страну, которая больше не хочет себя защищать, Чиун вдруг проникся к нему уважением и стал так безудержно хвалить своего ученика, что тот затосковал по былым насмешкам.

— Почему ты решил, что глуп и ничего не стоишь? — возмутился Чиун в тот памятный день. — Очень немногие познали возможности человеческого тела и научились их использовать. Ты — один из них. Ты овладел искусством Синанджу, ты умеешь мыслить и действовать, как сверхчеловек.

— Нет, папочка! Ты был прав, когда говорил, что мечешь бисер перед свиньями. Да, благодаря тебе я овладел искусством Синанджу, но что из этого? Чем я был, черт побери? Ровным счетом ничем! Я был ничем, когда ты начал меня обучать. Я не знаю своих родителей, я воспитывался в приюте. У меня нет прошлого, нет настоящего, нет и будущего. Если нуль умножить на нуль, получится нуль.

Чиун улыбнулся. На его желтом иссохшем лице невольно отразилась радость, которую он старательно скрывал.

— Нуль, говоришь, ничто? Никчемный, ничего не стоящий человек? Уж не думаешь ли ты, что Мастер Синанджу может быть настолько глуп, чтобы вливать океан своей мудрости в треснувший сосуд? Что Чиун не способен распознать, кто чего стоит? По-твоему, я — идиот? Отчаяние помутило твой разум, если ты считаешь, что я допустил ошибку!

— Не смейся надо мной, папочка, прекрати, — сказал Римо.

Писклявый голосок Чиуна перешел в радостное кудахтанье.

— Это я-то ошибся? Я? — повторял он. Такая возможность развеселила его, как погремушка младенца. — Я, оказывается, принял неверное решение?

— Нет, ты не принимал неверного решения. Твои земляки регулярно получали плату за мое обучение. Никакой ошибки, ты поступил правильно. Золото посылали в деревню Синанджу ежегодно и без задержки. Ты не просчитался.

Чиун медленно помотал головой.

— Не-ет, — сказал он. — За плату я мог научить тебя владеть телом, но ни за какие деньги не стал бы учить тебя искусству Синанджу, если бы ты этого не заслуживал. Твое обучение продолжалось каких-нибудь десять лет, тогда как другие тратят на это целых пятьдесят, с самого рождения. К шестидесяти годам ты станешь настоящим Мастером Синанджу, это говорю тебе я. Чиун. Как ты смеешь в этом сомневаться?

— Но я отдал больше десяти лет жизни, можно сказать, ни на что! Моя страна разваливается! Никчемная страна!

— Это не так. Раз Америка породила тебя, значит, она чего-то стоит, возразил Чиун. — По-твоему, жители маленькой бедной деревушки в Северной Корее достойны Мастеров Синанджу? Конечно же, нет! Они ленивы, они едят мясо. И тем не менее из их среды выходят жемчужины, такие, как я. Вот так-то! Ты — неплох, знай хоть это, если уж не знаешь больше ничего. Ты получил от меня много хорошего, а скоро станешь передавать его другим. Лет через двадцать пять или тридцать ты сможешь учить сам! Отдавая что-то другим, человек сам получает многое.

И Римо, тот самый Римо, который владел своим телом настолько, что мог заставить кровь течь так, как он хотел, почувствовал, что у него к глазам подступили слезы. Однако он не заплакал, он сдержался.

— Да, ты прав, — сказал он. — Я — хорош, Чиун. Я чертовски положителен.

— Только неблагодарен, — подхватил Чиун. — Очень неблагодарен, и еще невнимателен, что ранит нежные души.

Под «нежной душой» он подразумевал, конечно, себя. А ранящая его невнимательность — это нежелание Римо постоянно ходить за покупками и стряпать. А еще Римо слишком громко дышал, когда по ТВ повторяли старые «мыльные оперы», и без особого восторга относился к поэтическим пристрастиям Чиуна, в частности, к «Оде в честь цветочного бутона, ракрывающегося навстречу утреннему солнцу», которая была написана в восемнадцатом веке до Рождества Христова и насчитывала сорок три тысячи страниц.