Роберт Кормер - Герои

Я начал подниматься в темноте по крутым ступеням, по которым ходили только рабочие, когда они ремонтировали шпиль. Стало жарче, а лестница стала уже. Я поднимался наверх и слышал тяжелое биение своего сердца, свое дыхание — хриплое и прерывистое, напоминающее звук разрывающейся ткани.

Я остановился, чтобы собраться с силами и подождать, пока сердце и легкие немного успокоятся, и долго искал на ощупь тяжелую каменную дверь, выводящую на лесенку, ведущую по внешней стороне шпиля. Мои пальцы нащупали ее. Хрипя и задыхаясь, я смотрел на расстелившийся подо мной Френчтаун. Темные фигурки деревянных трехэтажек, затемненные улицы, звезды, висящие так низко, что мне казалось, что могу до какой-нибудь из них дотянуться рукой.

Несмотря на спокойствие летней ночи, порыв ветра застал меня врасплох, охладив пот на моем лбу и лице. Я затаил дыхание, купаясь во внезапном дуновении прохлады. И, вытянув шею, снова взглянул вниз, на бетонный тротуар, опоясавший церковь. Каким долгим должен быть полет до него? Продолжая смотреть вниз, начал читать молитву по-французски: «Vieux Notre Pere…» — так, как учили это делать монахини в «Сент Джуд», и остановился, испугавшись того, что я делал. Я читал молитву перед тем, как совершить самый страшный грех из всех: впасть в отчаяние. И подумал о кладбище Святого Джуда, о жалкой кучке могил в стороне от всех остальных, где были захоронены те, кто покончил жизнь самоубийством и не мог быть похоронен в освященной земле. Я подумал о матери и отце. Как смог бы я опозорить их имена? «Вы слышали, что сын Лефти вытворил вчера вечером? Он прыгнул со шпиля «Сент Джуд» и убился…»

Я не мог так умереть. Солдаты умирали на войне смертью храбрых во всех точках земного шара. Благородная смерть. Смерть героев. И можно ли было так умереть, прыгнув со шпиля?

На следующий день я сел в автобус, который отвез меня на Форт Дельта. В моем кармане лежало свидетельство о рождении, в котором я подделал дату, чтобы стать старше, и призвался в ряды вооруженных сил США.

Я всегда думал, что узнаю Лэрри ЛаСейла, идущего по Третьей Стрит, по его знаменитой походке Фреда Астера и замечательной улыбке кинозвезды. Я собирался незаметно проследовать за ним до его дома, запомнить адрес и позже, вернуться с пистолетом в кармане, хорошо подготовившись к своей миссии.

Вместо этого, я пытаюсь узнать, когда он вернется домой — у кого угодно. Может, у миссис Беландер? И возвращаюсь с еще одного круга по улицам Френчтауна.

Подслушиваю ее разговор с соседкой. Они стоят у черного входа. Миссис Беландер снимает одежду с веревки, протянутой почти до двери черного входа следующего подъезда. Она разговаривает с миссис Агнё, большой тучной женщиной со всегда ярко полыхающими щеками и выпученными глазами. Они говорят по-французски, и я, замирая, прислушиваюсь, почти как шпион. Они не знают, что я понимаю большую часть того, о чем они говорят. И они говорят о погоде, затем о старом мистере Тардлере, который любит ущипнуть «за толстую попку» проходящую мимо женщину.

Я ошеломлен, когда слышу имя Лэрри ЛаСейла, произнесенное миссис Агнё.

Канадский французский быстро соскакивает с их языков. Он напоминает быструю ритмичную музыку. И иногда, рассыпаясь каскадом в воздухе, слова теряются. Я приближаюсь ближе, чтобы поймать каждый слог и не пропустить ничего, но услышанного достаточно для того, чтобы мое сердце погнало по телу кровь, и мне стало жарко. Я слушаю настолько сосредоточенно, что от этого начинает болеть голова. Боль пульсирует у меня над глазами.

Быстрый язык миссис Агнё доносит до меня то, что Лэрри ЛаСейл возвратился во Френчтаун, он медленно ходит, похоже, у него повреждены ноги, он снимает квартиру на втором этаже трехэтажки, принадлежащей кому-то… я не различаю имя, на углу Девятой и Спрус-Стрит.

— На каком углу? — спрашивает госпожа Беландер, я благословлю ее за вопрос — тот, который хочу задать сам.

— Зеленый дом, выкрашенный дешевой краской, купленной по скидке, такую уже не купишь…

Но я уже не слышу продолжения описания по-французски.

Услышанного достаточно.

Лэрри ЛаСейл возвратился во Френчтаун, и я знаю, где его найти.

Пистолет. Он словно опухоль на моем бедре. Я иду по утренним улицам. Ветер дует мне навстречу, и он никогда не утихнет. Апрельское солнце жалит меня в глаза, но ветер тут же забирает его жар, гремя окнами магазинов и пиная мусор по углам и водостокам.

Останавливаюсь на углу Девятой и Спрус-Стрит, и смотрю на окна второго этажа трехэтажного дома, где мог бы быть Лэрри ЛаСейл. Подозревает ли он мое присутствие у своего дома? И знает ли он, что у него есть лишь несколько минут, оставшихся для его жизни?

Я спокоен. Сердце бьется ровно. Что значит еще одна смерть после всего, что я видел на полях и в деревнях Франции? Невинные лица двух молодых немцев всплывают в моей памяти, но Лэрри ЛаСейл ни в чем не невиноват.

Ступеньки, ведущие на второй этаж, сильно изношены. Много лет их не заменяли, и думаю о тех, кому приходится по ним подниматься после тяжелого рабочего дня на заводе или на фабрике. Останавливаюсь у двери квартиры, снимаемой Лэрри ЛаСейлом, опускаю руку в карман и касаюсь ствола, чтобы убедиться в наличии оружия. Долго стучу в дверь. Удары эхом отзываются в тихой прихожей.

Никакого ответа. Я жду. Снова стучу, на сей раз кулаком.

«Входите, дверь не заперта», — наконец, отвечает Лэрри ЛаСейл. Без сомнений это его голос — немного ослабший, но все же еще тот его голос, который приветствовал нас во Врик-Центре.

Внезапно начинаю колебаться и теряю уверенность — его голос пробуждает реальность того, что я должен сделать. Вхожу в квартиру, и в аромат горохового супа, кипящего на черной печи. Из большой зеленой кастрюли поднимается пар.

Он сидит в кресле-качалке перед черной угольной печью, и сощуривает глаза, чтобы рассмотреть, кто же к нему пришел. Он бледен, его глаза погружены в орбиты, словно в кинохронике, когда-то показываемой в «Плимуте», и теперь он кажется хрупким, словно сошедшим со старой, выцветшей и пожелтевшей со временем фотографии. Его глаза хлопают так быстро, словно он снимает рапидом мое перемещение по комнате. Может, моргание глазами это признак того, что он чего-то опасается? Мое сердцебиение усиливается донельзя.

— Френсис, Френсис Кассавант, — объявляю я. Важно, чтобы он сразу узнал, кто я — не хочу впустую тратить время.

— О, Френсис… — в его глазах высвечивается удовольствие. Он еще не знает, зачем я к нему пришел. — Заходи, заходи, — в его голосе звучит все тот же энтузиазм.

Он медленно поднимается из кресла-качалки, придерживая его, чтобы оно не качалось произвольно, и протягивает мне руку. Я подхожу к нему. Мы жмем друг другу руки, и в этот момент могло бы показаться, что мы вот-вот обнимемся, словно старые друзья и товарищи, словно учитель и ученик. Я делаю шаг назад. Его белые руки хватаются за воздух прежде, чем он опустит их и снова сядет в кресло.