Роберт Кормер - Ломбард шкур и костей

Выглянув наружу, Трент увидел Сару Доунс, появившуюся из открывшейся двери кабинета в конце коридора. Когда она его заметила, то на ее лице появилась улыбка, которую было не сдержать. Он закрыл за собой дверь, оставив там мальчика, чтобы тот немного подумал в одиночестве обо всех своих поступках, и улыбнулся в ответ спешащей к нему, молодой женщине и понял, насколько она была хороша без своей холодной элегантности.

Трент ждал. В его руках покоилась кассета. Он вкушал сладостный момент. Каблуки Сары стучали по старому, покоробленному деревянному полу. Когда она приблизилась к Тренту, то ее глаза остановились на кассете. Ему стало интересно, были ли в комнате установлены «жучки» для прослушивания допроса, если ей уже было известно, что мальчик признался. Как бы то ни было, его голос навсегда останется на кассете.

Она резко остановилась перед ним, и аромат сирени сменил запах пота, который усилился, когда она нахмурилась. Она снова кинула взгляд на кассету, и ее подбородок начал опускаться

— О чем я и думала, — озадаченно сказала она.

— Да, он признался. И все это — на пленке, — он произнес это, подавляя возбуждение и удивляясь тому, что он его почувствовал.

Он предложил ей кассету, будто это был подарок.

— Это — невозможно, — закачала она головой.

— Но так оно и есть.

— Вы заставили его признаться, — на ее устах был не вопрос, а утверждение. Голос был плоским. Даже не плоским — мертвым, обвиняющим.

Вдруг осознав нечто плохое, он не ответил.

— Убийца взят и уже под охраной, — сказала она. — Я пришла вам это рассказать. Ее брат. Его алиби с друзьями не подтвердилось. Сначала его выдал один, а затем другой, и вот он сознался.

Трент посмотрел на кассету, которая продолжала покоиться в его руке.

В этот момент он услышал, как у него за спиной открылась дверь кабинета. Он обернулся и увидел, что это сделала Сара Доунс. На него блеклыми, усталыми глазами смотрел мальчик, которого он целый день промурыжил в этом тесном кабинете. Он выглядел жалко, запугано, вся его плоть была влажной и болезненно-белого цвета — будто он только что пробежал марафонскую дистанцию.

Зазвонивший телефон вернул Трента в реальность маленького кабинета. Он снял трубку с аппарата и услышал голос диспетчера Эффи.

— Не отвечайте, Трент, — сказала Сара с долей отвращения. — Можно это сделаю я? — ее голос выдавал ее неспособность сделать именно это. — Уже прошло три дня. К жизни ее все равно уже не вернуть. Все снова возвратится на круги своя.

Три дня или тридцать, Трент знал, что ничего уже не исправить. Сара Доунс ему уже не позвонит. И от сенатора тоже ждать будет нечего.

Его челюсть начала болеть, будто старый враг, напоминающий о себе в самый неподходящий момент.

«Не забудьте о вашей встрече с шефом», — сказал Эффи с внезапной симпатией в голосе.

Она знала, что ожидало его на предстоящей встрече: понижение — нет, не в звании, во всем остальном. Может, ночные смены с вечера и до девяти утра. Ни каких особых привилегий, ни какого времени, специально отведенного на допросы и, скорее всего, ему больше никто не обратится за помощью в очередном расследовании.

Кассета лежала на столе, ожидая, когда он повесит трубку и откроет ее снова: «Трент. Субъект допроса: Дорент». Джейсон Дорент. Бедный мальчик, но, в конце концов, он был юным, свежим, не пойманным и не взятым под стражу прежде времени. «Он не застыл в янтаре, как многие другие. Как я», — подумал Трент.

«Ты — то, чем занимаешься», — сказала ему Лота.

«Но я знаю, что ровным счетом я не делаю ничего».

Кошмары прекратились через где-то неделю, и он уже не знал, где они еще продолжали быть кошмарами, а где уже стали просто снами. Отец ему говорил, что кошмары — это всего лишь сны, от которых просыпаешься, в отличие от ужасов, происходящих с тобой наяву, от которых некуда деться. И это лишь сны, переполненные событиями, которых ты себе и другим, может быть, не пожелаешь, но и реальностью они никак не являются.

Сны Джейсона были плохими, но их он почему-то не запоминал, а когда просыпался, то они тут же отступали. От них лишь оставалось впечатление того, что кто-то или что-то гналось за ним, и он не мог от этого скрыться, потому что ноги ему не подчинялись, были будто замороженными, или даже не замороженными, а всего лишь погруженными в воду, будто сам он был по пояс в воде. Но в этом не было ничего особенного, и даже, когда само слово «особенное» пугало его.

Но, что на самом деле его пугало, так это совсем другое ощущение, которое никак не мог описать, и не смог бы объяснить никакому врачу из тех, у которых после всего пришлось побывать. Ему казалось, что в отличие от других он в этом мире не существует, не имеет связи со всем, что его окружает, что он не вписывается в события, происходящие вокруг: на улице, в школе, дома, в семье.

Особенности и окружение — слова, которые вселяли в него ужас. Они продолжали преследовать его, вместо того, чтобы остаться в том маленьком кабинете вместе с человеком, которого звали Трент, и который говорил Джейсону, что он делал то, чего на самом деле не делал.

Но ему не хотелось об этом думать.

И хотелось ли ему думать о чем-нибудь еще?

Нет, не хотелось.

Но он знал, что думать ему все равно придется — особенно об этом.

И он думал.

Нет, не о том, что он делал, а о том, что говорил, что это делал, когда он этого не делал.

Иногда ему могли помочь таблетки, но он старался избегать их, потому что от них начинало звенеть в ушах, а само ощущение того, что он реально не существует, почему-то не проходило. Да, он знал, что он здесь, именно здесь — дома или снаружи, на крыльце, а через неделю в школе, что будет не здесь, а там. Но все это было будто бы чем-то нереальным, и он знал, что это — не сон.

Ему не хотелось быть одному. Ему не нравилось, когда вокруг никого. Как дома, когда отец на работе, мать в торговом центре «Уай», а Эмма где-то гуляет. «Джейсон, ты уверен, что у тебя все в порядке?» — как-то спросила его мать, все те дни маска беспокойства не оставляла ее лицо. «Конечно, все хорошо», — отвечал он ей, потому что не хотел, чтобы она волновалась. Он был одним из тех, от кого бывают лишь неприятности, а вина, за что бы то ни было, не покидала его никогда.

«Но я ничего такого не сделал».

«Нет, сделал».

Но он не мог совершить того, в чем заставлял его признаться мистер Трент.

Но как мистер Трент заставил его сказать, что он сделал то, чего он не делал никогда? Никогда бы не сделал, ничего подобного, просто бы не смог. Никогда.

Никогда?

Но если говоришь, что ты это сделал, то, значит, смог бы, значит, способен на что-либо ужасное. Может быть, где-нибудь глубоко внутри себя, в самых скрытых закоулках понимаешь, что на такое способен.