Майкл Дибдин - Медуза

В любом случае все это представлялось каким-то бредом. Находясь, слава богу, в трезвом уме и твердой памяти, он решил вернуться домой, составить отчет о расследовании и закрыть дело. Теперь он мысленно называл Лукку домом. Знал, что мало кто из ее жителей ответит ему взаимностью, но это уж их дело. Что касается его самого, он считал, что поселился там окончательно, с единственной в его жизни женщиной, принимавшей его таким, каков он есть, не задавая вопросов. А это немало; все остальное, казалось ему, должно образоваться само собой. Одним из немногих различий между ними, с которым Джемма мирилась, не комментируя и не предлагая что-либо изменить, было то, что, проведя у нее несколько блаженных дней, он начинал ощущать зуд нетерпения.

Пребывая именно в таком состоянии, Дзен ухватился за приманку, которой помахал у него перед носом его римский начальник Бруньоли. Новое поручение позволяло ему отлучиться и немного, как он полагал, развеяться, поупражняться в своем профессиональном умении, провести несколько дней вне дома, а потом вернуться освежившимся и опять готовым предаваться тихим радостям жизни в маленьком городке, весьма далеком от бойких мест вроде Флоренции, где ему предстояло убить несколько утренних часов, дожидаясь первого поезда, следовавшего по узкоколейке через Пистойю и Лукку в Виареджио. Когда он позвонил из Больцано, Джемма предложила приехать за ним, но он, разумеется, отказался. То, что он не имел машины и, более того, – желания ее приобрести, было довольно унизительно только в одном смысле: приходилось порой выдергивать любовницу из постели среди ночи и заставлять ее мчаться за полтораста километров, чтобы спасать его от последствий собственной неполноценности.

Он снова отпил из бутылки и закурил еще одну сигарету, стоя слева от окна, чтобы спрятаться от режущего встречного потока воздуха. Неверный свет луны, то и дело заходившей за многослойные облака, позволял лишь угадывать очертания местности. Но когда ландшафт освещался полностью, взору открывался драматический вид: вздымающиеся отвесные скалы с рваными контурами, покрытые густым лесом, груды обломков по обоим берегам и, разумеется, сама Адидже, бурлящая и кипящая на отмелях, зловеще спокойная и мускулистая там, где русло углублялось.

Змеящиеся стены, продырявленные бойницами, словно птичьими гнездами, показались на утесе по ту сторону реки: логово какого-то средневекового феодала нависало над дорогой, за проезд по которой он наверняка собирал дополнительную дань. Крепость представилась Дзену историческим аналогом военных туннелей, в которых он побывал совсем недавно. Мысль о труде, затраченном на создание хитроумных, политых кровью и потом сооружений в суровейших природных условиях, не говоря уж о постоянном риске погибнуть от пули или взрыва, поразила его и показалась оскорбительной. Еще и угнетающей, потому что в конце концов все оказалось напрасно – как для разбойника-феодала, так и для молодых людей, умерших среди бесплодных гор, которые Дзен только что покинул. Феодальный произвол был вытеснен с исторической арены более организованными и демократическими формами вымогательства, а итальянская армия потеряла честь и проиграла войну в disfatta storica [12]при Капоретто [13]– битве, лишившей ее всех прежних завоеваний. Несмотря на все героические жертвы и страдания, альпийские стрелки были вынуждены отступить.

Правда, по окончании войны страна получила обратно всю эту территорию, а также австрийские цизальпинские провинции Южного Тироля и долины южного Бреннеро – в качестве щедрых крох с величественного стола Версальской мирной конференции. Но факт остается фактом: молодые люди умирали сотнями и тысячами; большинство из них были рабочими с ферм центральной и южной части страны, не имевшими ни малейшего представления о том, с кем – а тем более за что – они воюют.

Поезд, похоже, прибавил скорости. Что-то мы слишком уж разогнались, подумал Дзен, и тут же вспомнил фрагмент из французского романа, который читал, скорее всего, еще в университете. Роман запомнился ему, наверное, потому, что действие там происходило на железной дороге, а его отец был железнодорожником. Так или иначе, теперь он совершенно забыл содержание, кроме демонического финала, где описывался воинский эшелон, несущийся по невыразительной местности на фронт какой-то забытой войны. Новобранцы, ошалевшие от усталости и алкоголя, распевали песни, не зная, что машинист сорвался с подножки локомотива и неуправляемый состав сам собой мчит их навстречу неминуемой гибели.

Вот вам история – и История. Два смысла одного и того же слова слились воедино в его голове. Дзен принадлежал к поколению, не знавшему войны, но, как всякому итальянцу, ему прямо или косвенно доводилось сталкиваться и с Историей, и с бесконечным количеством сопутствовавших ей историй, реальных и вымышленных. Обычно они представали в форме официальных дел, которые ему было поручено расследовать или помочь расследовать, или – циничней – помешать расследовать. Сколько их было? Если, конечно, как кое-кто выражался, все они не были одной и той же историей, автора и финала которой никто никогда не узнает.

Разумеется, последнее дополнение к списку не сулит успеха, даже если не принимать во внимание, что работать приходится практически в чужой стране. Когда фашисты Муссолини пришли к власти после Первой мировой войны, сыграв на внутренних противоречиях бесплодной победы предыдущего режима, они проводили крайне жесткую политику в провинции, получившей новое название Альто Адидже: запрещали говорить по-немецки, поощряли внутреннюю иммиграцию из Сицилии и южных областей полуострова и откровенно вынуждали австрийское население перебираться через перевал Бреннеро и больше не возвращаться.

Не удивительно, что в этих краях по сей день сохранилась неприязнь к итальянцам. С тех пор как провинции была пожалована автономия, неприязнь открыто обнаруживала себя на бытовом уровне, против нее-то и взбрыкнул Бруно в горном баре. Но раньше, в семидесятых, когда Дзен проходил свой «испытательный срок» – обязательную для всех молодых полицейских службу либо на Сицилии, либо на Сардинии, либо в Альто Адидже, трех самых горячих и опасных точках страны, – ему довелось побывать на острие борьбы с сепаратизмом, использовавшим террористические методы. Теперь, правда, все террористы ушли на покой и занялись писанием мемуаров, а местные жители прекрасно чувствовали себя, номинально имея статус граждан Италии, но фактически во всех действительно важных сферах жизни пользуясь полным самоуправлением. Они могли по-прежнему афишировать свое культурное и языковое многообразие, но в критических ситуациях предпочитали иметь дело с далеким и равнодушным правительством в Риме, лишь бы не оказаться под каблуком у своих северных соплеменников и жить строго по букве закона.