Мишель Ловрик - Книга из человеческой кожи [HL]

Он не должен был впадать в детство и осыпать знаками внимания ее дочь.

Или вмешиваться в дела сына его любовницы, который уже достиг совершеннолетия и которому следовало дать возможность поступать по собственному разумению.

Все зашло слишком далеко и продолжалось слишком долго. Я помню, как он с самым невинным видом качал на колене малышку Марчеллу до того, как из Арекипы вернулся отец и вернул себе эту привилегию. Пьераччио [50] Пьераччио — презрительно-уменьшительное прозвище от имени Пьеро. не ощутил ни малейшего неудобства, когда вдруг вернулся пап а номер один. Как бы нелепо это ни звучало, но он, похоже, полагал, что Марчеллу должны окружать как можно больше влюбленных в нее мужчин.

С тех пор как с ней произошел несчастный случай, Пьераччио взял себе за правило поднимать ее по лестнице на руках. Он все время терся о ее гладенькую шейку своими приправленными слащавой улыбкой секретами. За обедом он сидел рядом с ней, обсуждая как с равной вопросы литературы и искусства. Он обслуживал ее первой, тогда как по праву хозяина дома поднос с кушаньем первым должен был получать я. «Уже за одно это ему придется поплатиться», — думал я. Проходя вечерами мимо ее спальни, я слышал, как он читает ей Гольдони и Гоццо, и ее детский голос отвечал ему почти громким смехом. В отсутствие Пьераччио слуги липли к ней, как капли пота, так что Марчеллу физически невозможно было застать одну.

А когда мне это все-таки удалось, я обнаружил, что Пьеро Зен подарил ей маленький серебряный колокольчик, который начинал трезвонить, как ангелы на небесах, стоило кому-нибудь приподнять ее покрывало. На звук сломя голову мчалась эта ее уродливая служанка Анна и — вот странность! — мой собственный камердинер Джанни. В мгновение ока он влетал в комнату и, задыхаясь, услужливо орал:

— Чем мы можем служить вам, господин?

Откуда этот болван мог знать, что это я приподнимаю покрывало?

Между камердинером и Пьераччио царило какое-то взаимопонимание, которое приводило меня в ярость. В конце концов, Джанни был моим созданием и не имел права заводить дружбу более ни с кем. Полагаю, Пьеро изрядно приплачивал ему — в этом заключалось единственное возможное объяснение.

Мне пришло в голову, что Пьераччио мог знать, действительно знать, что унаследовать Палаццо Эспаньол должна именно Марчелла. Он был близким другом моего отца, близким настолько, насколько может быть cicisbeo: товарищем в нелегкой битве против женских капризов. Разумеется, Пьераччио ужинал у нас в тот вечер, когда слуги в саду обнаружили мою цыплячью гильотину. Не исключено, что он утешал обоих моих родителей. Он не числил себя среди моих горячих поклонников: несколько раз я подслушал, как он уговаривает отца «покарать зло», имея в виду меня.

Меня душила злоба, стоило мне представить, что Пьераччио известно о завещании и в душе он смеется надо мной, потому как он, естественно, не мог знать о том, что я тоже — пусть и тайком — прочел его. Его постоянное и надоедливое вмешательство в жизнь моей сестры становилось невыносимым. Он отпускал язвительные замечания по поводу моей манеры одеваться. Вот почему, поразмыслив, я решил убить двух зайцев и одним ударом избавиться от них обоих.

Если из всего вышесказанного читатель еще не догадался, что именно я задумал, то я не позволю ему провести бессонную ночь в бесплодных размышлениях. Очень скоро он сам все узнает. Очень скоро. Я и сам на это надеюсь.

Марчелла Фазан

Мой дневник того времени полон упоминаний о Пьеро.

Наклоняясь, чтобы поднять меня, Пьеро всегда делал вид, будто это всего лишь дружеское объятие, а не одолжение. Он не избегал разговоров о моем увечье. В отличие от моих родителей, Пьеро мог преспокойно спросить меня:

— Сегодня, в такую холодную погоду, нога тебя не беспокоит?

Более того, его действительно интересовал мой ответ. Потому что, если я говорила «да», у него тут же был готов план, как развлечь меня в сидячем положении, не причиняя еще больших неудобств. Если же я отвечала «нет», он предлагал отправиться на прогулку или еще что-нибудь в таком же духе.

Разговаривая со мной, Пьеро смотрел мне в глаза, тогда как большинство людей после несчастного случая избегали подобной близости в отношениях со мной. Когда я оставалась с Пьеро наедине, мои ответы были моими собственными, а не наследственным невнятным бормотанием «бедняжки», как отныне обращались ко мне родители.

И Пьеро не удовлетворился тем, что я стала пассивным наблюдателем. Именно он, а не кто-нибудь другой, отвез меня к Сесилии Корнаро в ее студию на Сан-Вито. Именно Пьеро уговорил ее нарисовать мой портрет. По словам Пьеро, он должен был стать сюрпризом для моих родителей. Пьеро снова продемонстрировал лучшие качества своей натуры — доброту и ненавязчивость. Ведь мы оба знали, что мой портрет, на котором будут видны лишь голова и плечи, доставит удовольствие даже моей матери.

Разумеется, я знала все о Сесилии Корнаро еще до того, как Пьеро отвез меня к ней. Сесилия Корнаро была великой, опасно замечательной особой. Во всей Венеции не было второй такой женщины благородного происхождения, которая бы сделала карьеру, особенно в имеющей дурную репутацию области портретного искусства. Она сбежала из palazzo своих родителей на Мираколи в возрасте тринадцати лет, чтобы стать возлюбленной Джакомо Казановы и бог знает кого еще потом. Она училась рисованию у одного из последних великих мастеров. Она быстро превзошла его. Разумеется, она была автором того портрета моей покойной сестры Ривы, глядя на который слуги улыбались и плакали.

Сесилия Корнаро рисовала королей и принцев; она даже совершила вояж ко двору Габсбургов. Она говорила на нескольких языках с такой же легкостью, с какой смешивала цвета, — она училась этому умению инстинктивно, глядя на кожу своих пациентов. В ее портретах всегда присутствовала искрящаяся свежесть, как если бы те, кто ей позировал, только что встали со смятой счастливой постели. Если верить всему, что говорили о Сесилии Корнаро, то, вполне возможно, она сама резвилась с ними на этих постелях, пусть только для того, чтобы рисунок обрел плоть и душу. Сесилия Корнаро пользовалась такой славой и известностью, которые уже не требовали от нее респектабельности.

Пьеро сказал мне, что, пожалуй, будет лучше, если наш визит к ней мы сохраним в тайне от всех, по крайней мере поначалу.

— Если все получится так, как я рассчитываю, изменится многое, — задумчиво протянул он, — хотя, разумеется, все зависит от того, как вы, женщины, поладите друг с другом.

Пока наша гондола скользила по Гранд-каналу, направляясь к Сан-Вито, мне вдруг пришло в голову, что я никогда не слышала о Сесилии Корнаро одного: того, что у нее есть подруга. Ее друзьями и заклятыми врагами — последних она ценила намного больше — становились исключительно мужчины. Причина была очень проста — Сесилия Корнаро обладала острым язычком. Салоны и conversazioni [51] Прием; беседа, неофициальный разговор; общество (итал.). Венеции — те немногие, что пережили нашествие Наполеона, — полнились досужими россказнями о ее оскорбительном высокомерии, которым она оделяла тех, кто имел привычку к подхалимажу. Сенаторы, дипломаты и чужеземные лорды пасовали перед ее беззлобными насмешками. Ее откровенные высказывания приводили в ужас женщин. Так какое же удовольствие могла получить язвительная Сесилия Корнаро от общения с увечной маленькой девочкой? Я уже чувствовала, как меня охватывает то противное состояние духа, которое мои родители характеризовали словом «бедняжка».