Мишель Ловрик - Книга из человеческой кожи [HL]

Первый поцелуй или последний — кто может сказать, что это было на самом деле?

Джанни дель Бокколе

Наконец-то это случилось. Но в какое же неподходящее время, боже ж ты мой!

Санто все-таки признался в любви. И Марчелла не оттолкнула его. Из того, что я понял, благослови нас Господь, они поцеловались.

— Bas obo fa buso, та хе scala per andar suso, — сказал я, потому как мое собственное сердце пело и плясало от счастья. — Поцелуй не прожигает дыру, а служит лестницей, по которой ты поднимешься туда, куда хочешь, как говорится.

Но я тут же пожалел о своих словах, ведь Санто покраснел, как августовский закат. А потом он рассказал мне, что когда все стало вроде бы налаживаться, пришли дурные вести, и не просто дурные, а очень дурные. Вот тебе и лестница. Этот поцелуй, как выяснилось, ни к чему не привел. Марчелла поцеловала его, но ее саму вот-вот умыкнут в какую-то крепость на горе в Перу. Она уже плыла на корабле в тот момент, когда Санто вбежал в ostaria, чтобы поделиться со мной своими новостями, страсть Господня!

Ей даже не позволили переночевать дома, чтобы проститься с матерью или с теми, кто по-настоящему любил ее. По своему обыкновению, Мингуилло оставил нас в дураках.

А Санто загорелся идеей наняться корабельным врачом на следующий бриг, идущий из Венеции в Перу, и тем самым отработать проезд.

Мне не хотелось расстраивать его, но он должен был прислушаться к голосу разума:

— Но что вы предпримете там? Она будет заперта в монастыре, а вас не пустят туда ни под каким предлогом. Вы ведь не член ее семьи, и вы даже не умеете говорить по-испански.

Марчелла Фазан

Всю дорогу в Южную Америку я вспоминала этот поцелуй.

Я чувствовала губы Санто на своих губах, и его прикосновение было для меня якорем, тянущим меня назад, через океан, который мы сейчас пересекали.

Я не думала о штормах, игривых дельфинах или пумах, которые будут поджидать меня в засаде на горных тропах. Не думала я и о том, что ждет меня за стенами монастыря Святой Каталины. Я думала о Санто. Глядя в мутное зеркало в своей каюте, я видела его лицо. Закрывая глаза и прижимая ладонь ко рту, я чувствовала прикосновение его губ к своим.

Путешествие выдалось бурным. Ураганы налетали один за другим. Теперь, когда меня поцеловал Санто, я боялась умереть раньше, чем сполна изведаю всю благодать, которую таил в себе его поцелуй. Это было единственное, чего я боялась, когда океан вздымал увенчанные шапками пены огромные зеленые валы и швырял ими в наше судно.

Я ни с кем не разговаривала. Мне не хотелось отвлекаться от наслаждения поцелуем. Но вдруг я с изумлением узнала среди прочих пассажиров своего старого знакомого Хэмиша Гилфитера, однако удивление мое было мимолетным, поскольку все мои мысли и чувства по-прежнему занимал поцелуй Санто.

Мое отчужденное молчание ничуть не обескуражило Хэмиша Гилфитера. Он поддерживал со мной оживленную беседу до тех пор, пока я не начала отвечать, сначала односложно, а потом все более пространно. Стоило ему заставить меня разговориться, как он уже не оставлял меня своим вниманием. Своей добротой и мягкостью он напоминал мне Пьеро, чью смерть мы по обоюдному молчаливому согласию избегали упоминать в первые дни. Физически между ними не было ничего общего. Пьеро отличался хрупкостью и деликатностью насекомого, тогда как Хэмиш Гилфитер походил на крепкого и выносливого боевого скакуна. Мистер Гилфитер с изрядной сноровкой управлялся с инвалидным креслом, в котором я предпочитала появляться на палубе, когда погода оставляла желать лучшего, и точно знал, когда следовало поддержать меня под руку, если я не успевала опереться на костыль.

Наш капитан сообщил мистеру Гилфитеру, у которого обнаружились деловые интересы в Монтевидео, что я направляюсь в монастырь в Перу, чтобы стать монахиней. Придя в ярость от услышанного, он почел своим долгом рассказать мне о девушках-инках, которых оставляли замерзать в горных святилищах или забивали насмерть ударами по голове, притом, что их специально отнимали у родных и откармливали мясом и маисом.

— Испанским девушкам, несмотря на всю чистоту их крови, уготована ничуть не лучшая судьба, — разглагольствовал он. — Разумеется, монахини в своих отгороженных от всего света монастырях живут дольше, но все равно — это не жизнь, — с жалостью заключил он. Затем широко распахнул свои глаза цвета дождя и осведомился: — Разве что вы вдруг ощутили в себе подобное призвание, мисс Марчелла? Но что-то я не припоминаю за вами подобных наклонностей.

Я отрицательно покачала головой.

— Я не хотел бы показаться бестактным, — продолжал он, — но мне приходится много путешествовать. На своем веку я повидал немало жестокости, но такое варварство заставляет меня стискивать зубы и оплакивать их. Бедняжки! Я видел в музее «Сэвил» в Лондоне перуанскую девушку, умершую от голода в Андах пятьсот лет назад. Так вот, она настолько хорошо сохранилась во льду, совсем как живая, что хочется предложить ей чашечку горячего шоколада, чтобы согреть ее и оживить… Монашество представляется мне столь же печальным уделом, вы уж простите меня за прямоту.

Я заметила, что глаза его увлажнились, и протянула ему свой носовой платок, который он принял с благодарностью и поцеловал мне руку. Этот нежный поцелуй вернул меня к окружающей действительности. И теперь уже меня нельзя было заставить замолчать, и я была готова болтать с ним дни и ночи напролет. Я поведала ему свою историю, не опуская мерзких подробностей о Мингуилло, и о бедном Пьеро, которого он любил всем сердцем. После того как я объяснила ему причину столь внезапной смерти Пьеро, он резко вскочил и в одиночестве принялся мерить шагами палубу, пока не успокоился немного. Когда он вернулся, я рассказала ему о Сесилии и о сумасшедшем доме. Три вечера подряд я донимала его своими рассказами о поцелуе Санто.

Хэмиш Гилфитер слушал меня в молчании, время от времени пожимая мне руку или бормоча себе под нос нечто нелицеприятное по-гэльски в адрес моего брата. Наконец я опомнилась настолько, что спросила:

— А как поживает ваша жена, синьор Гилфитер? Она была не совсем здорова, когда мы виделись с вами в последний раз.

Болезнь его супруги лишь усугубилась, сообщил он мне. По-научному это называется «синдром атрофии», вызывающий истощение, пояснил он. Очевидно, этим объяснялись его ловкость и такт, с которыми он помогал мне справиться с собственными слабостями. Я ощутила угрызения совести, поскольку все эти дни мы говорили лишь о постигшей меня трагедии. После этого я старалась при первой же возможности заставить его рассказывать мне о своей обожаемой Саре.

— Вам удалось убедить Сесилию Корнаро написать ее портрет? — спросила я.