Элизабет Костова - Похищение лебедя

МАРЛОУ

В узкой комнате отеля я лег на кровать с переводами Зои и нашел нужное место:

Я сама сегодня чувствую небольшую усталость и не могу взяться ни за что, кроме писем, хотя вчера неплохо продвинулась в работе. Я нашла хорошую натурщицу, мою служанку Эсми: она однажды застенчиво призналась мне, когда я спросила, знает ли она ваш любимый Лувесьен, что родом из соседней деревни, Гремьер. Ив говорит, что не следует мучить слуг, заставляя их мне позировать, но где еще я найду такую терпеливую модель?

В лавочке у самого отеля мне удалось купить телефонную карту для звонков в США на двадцать долларов, достаточно, чтобы говорить вдоволь, и дорожную карту Франции. На Лионском вокзале я заметил несколько телефонных будок и прогулялся к ним, с пачкой писем в руках, чувствуя над собой громаду вокзального здания со скульптурами, изъеденными кислотным дождем. На минуту мне захотелось сесть в поезд, услышать свисток и пыхтение паровоза, проехать до станции в мире, который был знаком Беатрис. Но вагоны были прицеплены к обтекаемым локомотивам космического века, и под сводами невнятно разносились объявления об отправлении поездов.

Я присел на первую попавшуюся свободную скамью и развернул карту. Лувесьен стоял к западу от Парижа, если следовать вдоль Сены и по стопам импрессионистов: вчера я видел несколько видов Лувесьена в музее д’Орсе, среди них была и работа Сислея. Я нашел Марли-ле-Руа, где он умер. Между ними точка: Гремьер. Я закрылся в телефонной будке и позвонил Мэри. Дома была середина дня, но занятия у нее могли уже кончиться, возможно, она рисовала или принимала студентов. К моему облегчению, она ответила со второго звонка на мобильный.

— Эндрю? У тебя все хорошо?

— Конечно. Я звоню с Лионского вокзала. Здесь чудесно.

Сквозь стекло мне видны были фрески «Синего экспресса», где прежде был вокзальный буфет: самый модный вокзальный ресторан времен Беатрис и Од. И век спустя там еще подавали ужин. Почему ее здесь нет — то есть Мэри!

— Так и знала, что ты позвонишь.

— Как ты?

— О, рисую, — отозвалась она. — Акварелью. Что-то надоели натюрморты. Надо бы съездить на этюды, когда ты вернешься.

— Непременно. Запиши в свои планы.

— Все хорошо?

— Да, хотя у меня появился вопрос. Не практический вопрос: скорее, загадка для Холмса.

— Я готова быть твоим Ватсоном, — рассмеялась она.

— Нет — ты мой Холмс. Вот вопрос. Альфред Сислей в 1895-м написал пейзаж. На нем — женщина, уходящая по деревенской улице, в темном платье с приметной каймой по подолу, вроде греческого геометрического орнамента. Я видел ее в Национальной галерее, так что, может быть, и ты вспомнишь.

— Не припоминаю.

— По-моему, на ней платье Беатрис де Клерваль.

— Что? С чего ты взял?

— У Генри Робинсона есть ее фотография в этом платье. И ты не ошиблась насчет писем. Роберт получил их во Франции. Стащил у Генри, как мне ни жаль.

Она помолчала:

— Ты их вернул?

— Конечно. Генри счастлив.

Я подумал, что она грустит о Роберте и его множащихся преступлениях, но тут она заговорила:

— Даже если это то самое платье, разве это важно? Они могли быть знакомы, она ему позировала.

— Деревня, где он писал, называется Гремьер, родная деревня ее служанки. По словам Генри, ее дочь Од, умирая, сказала Генри… Ты меня слушаешь?.. что Беатрис отдала служанке что-то важное, какое-то доказательство ее любви к Од. Од так и не узнала, что это.

— Ты хочешь, чтобы я отправилась с тобой в Гремьер?

— Если бы ты могла! Ты считаешь, мне надо туда?

— Не представляю, что ты можешь там найти спустя столько лет. Может, кто то из них там похоронен?

— Возможно, Эсми. Виньо наверняка похоронены в Париже.

— Да.

— Я это делаю для Роберта? — мне хотелось еще послушать ее голос, ободряющий, теплый и насмешливый.

— Не глупи, Эндрю. Конечно, ты делаешь это для себя — ты сам прекрасно знаешь.

— И немного для тебя.

— И немного для меня.

Она замолчала по ту сторону бесконечного трансатлантического кабеля. Или теперь это спутники? Мне вспомнилось, что надо бы заодно позвонить отцу.

— Ну, я туда съезжу, благо это недалеко от Парижа. Добраться в те места наверняка несложно. Хотелось бы мне побывать еще и в Этрете.

— Может, когда-нибудь побываем там вместе, видно будет. — Голос у нее сорвался, и она откашлялась: — Я хотела подождать, но можно, скажу кое-что сейчас?

— Да, конечно.

— Мне не так легко решить, с чего начать, потому что, — сказала она, — вчера я узнала, что беременна.

Я окаменел, сжимая в руке трубку, чувствуя всем телом, как что-то во мне меняется.

— А это…

— Точно.

Я думал о другом.

— А это…

В дверце, открывшейся у меня в сознании, возникла угрожающая фигура, хотя дверца будки была крепко закрыта.

— От тебя, если ты об этом.

— Я…

— Наверняка не от Роберта. — Я слышал решимость в ее голосе, решимость высказать всю правду, сжимая трубку по ту сторону океана. — Вспомни, с Робертом я не виделась шесть месяцев. А никого другого не было. Только ты. Я предохранялась, ты знаешь, но всегда есть какой-то процент ошибок. Я еще никогда не была беременна. Никогда в жизни. Я всегда так осторожна.

— Но я…

Нетерпеливый смешок.

— Ты собираешься высказаться по этому поводу? Ты счастлив? В ужасе? Разочарован?

— Подожди, пожалуйста, одну минуту.

Я прислонился к стене будки, лбом к стеклу, не думая, сколько чужих голов касались его за последние сутки. И заплакал. Я много лет не плакал: раз это были жаркие сердитые слезы, когда уважаемый пациент покончил с собой, но главное, за много лет до того, я сидел рядом с матерью, держал ее теплую, мягкую, мертвую руку и медленно осознавал, что она меня больше не услышит, что ей все равно, если я не сдержу слез, хоть и обещал поддержать отца. Кроме того, это он меня поддерживал. Мы оба были профессионально знакомы со смертью, но он всю жизнь утешал людей в горе.

— Эндрю? — забеспокоилась на том конце провода Мэри. — Ты так расстроен? Тебе не нужно притворяться…

Я вытер рукавом лицо, царапнув себя запонкой по носу.

— Так ты согласишься выйти за меня?

На этот раз я услышал знакомый, хоть и сдавленный смешок, в нем было заразительное веселье, какое я замечал в Роберте Оливере. Я ли его замечал? Он ни разу не смеялся при мне, должно быть, вспомнилось чье-то описание. Я слышал, как она прокашливается, чтобы выровнять голос.

— Соглашусь. Не думала, что соглашусь за кого-нибудь выйти, но ты — не кто-нибудь. И это не только ради малыша.

Как только я услышал это слово «малыш», моя жизнь разделилась надвое: митоз любви. Одна половина еще в сущности не существовала, но одно слово в трубке создало для меня новый мир или удвоило знакомый мне прежде.