Уильям Айриш - Вальс в темноту

Тут он наконец все понял.

Сквозь окно забрезжил рассвет, второй рассвет с тех пор, как это началось, и вместе с ним прибавилось капельку сил. Сила, необходимая для стоявшей перед ним сверхчеловеческой задачи, прибывала в час по чайной ложке. Уже не та сила, что раньше, не телесная, а в чистом виде сила духа. Сила духа, воля к жизни, к спасению; пожирающий его огонь, подпитываемый лишь кислородом из внутренних источников. Если она исчезнет, то больше уже ничего не останется.

Пока что шевельнулись только его веки, но это уже было начало пути. Долгого пути.

Некоторое время он лежал неподвижно. Пускаться в путь слишком рано было опасно, его могли обнаружить и не пустить.

Вот в коридоре раздались ее шаги, она вышла из своей спальни. Он опустил веки, прикрывая глаза.

Дверь отворилась, и он почувствовал на себе ее взгляд. Ему захотелось сморщить лицо, но он удержался.

Какой долгий взгляд. Когда же она наконец отведет глаза? О чем она думает? «Как долго ты умираешь» или «Дорогой мой, тебе сегодня не лучше?». Что же на самом деле у нее на уме; какова же она на самом деле; что же ему о ней думать?

Она вошла в комнату. Приблизилась к нему.

Теперь она склонилась над ним, внимательно его разглядывая. Он почувствовал тепло ее дыхания. Аромат ее фиалковых духов, которыми она только что побрызгалась и которые еще не успели высохнуть. И сверх того он чувствовал, как ее глаза прожигают ему кожу, как два увеличительных стекла, направленных на кучу хвороста, чтобы, поймав солнечный луч, воспламенить ее. Такая сосредоточенность была в этом неподвижном взгляде.

Только бы не дернуться, только бы не пошевельнуться.

На его сердце, чуть было не остановив его, внезапно упал груз. Это опустилась ее рука, чтобы выяснить, бьется ли еще оно. Оно затрепетало у нее под ладонью, как пойманная птица, и если она это заметила, то, верно, отнесла на счет лихорадки. Внезапно она отпустила руку, и он почувствовал, как ее пальцы движутся к его глазам, наверное, затем, чтобы проверить рефлексы зрачков. Секундой раньше она коснулась его нижних век, и он был предупрежден. Он успел закатить глаза, и, когда через мгновение она приподняла ему одно веко, то увидела лишь безжизненный белок.

Она подняла его руку и поставила ее вертикально на локоть, прижав пальцы к запястью. Она прощупывала его пульс.

Потом положила его руку на место. Не уронила, не бросила, но по ее жесту, по едва уловимому нетерпению он совершенно отчетливо понял, что она разочарована, возможно, даже раздражена, обнаружив, что он все еще жив.

На прощанье юбки зашуршали и обдали его волной воздуха. Дверь закрылась, и комната опустела. Шаги отзвучали вниз по деревянной лестнице, словно по ступеням простучали ритм костяшками пальцев.

Началось возвращение к жизни.

Поначалу оно проходило удачно, подкрепленное неимоверными усилиями. Откинув одеяло, он заерзал, пока его тело не перевалилось через край кровати.

Теперь он лежал на полу, растянувшись, навзничь, оставалось подняться — ни больше ни меньше.

С минуту он отдыхал. Его желудок словно лизали изнутри языки пламени, причиняя неимоверную жгучую боль, которая поднялась вверх по пищеводу, как по дымовой трубе, а потом немного затихла, перейдя в унылое, ноющее оцепенение, по крайней мере, переносимое.

Теперь он стоял на ногах и двигался к изножью кровати, держась за нее. Оттуда, чтобы добраться до стула, оставалось пересечь открытое пространство без опоры. Он отчаянным движением отпустил спинку кровати и ринулся вперед. Сделав два ровных шага, накренился в сторону. Еще два шага, третий — он уже был близок к падению. Если бы ему успеть добраться до спасительного стула… успел. Стул немного покачнулся от внезапного толчка, но Дюран устоял на ногах.

Он просунул руки в рукава пиджака, застегнулся на пуговицы, не поддев рубашки. Это сделать было сравнительно нетрудно. Надеть брюки — тоже: он натянул их, сидя на стуле. Но туфли представляли из себя почти неодолимую трудность. Наклониться к ним, как обычно, было невозможно: тогда бы все его тело пронзила мучительная боль.

Сначала ногами он подтолкнул их к себе, ровно поставив рядышком. Потом, одну за другой, по очереди просунул ноги в отверстия. Но идти в незастегнутой обуви, не подвергаясь опасности на первом же шаге споткнуться и упасть, было невозможно.

Он опустился на пол, лег на бок. Скрестив ноги, он поднял одну из них так, чтобы можно было взяться обеими руками за ступню. На каждой туфле было пять застежек, но он выбрал лишь одну, наиболее доступную, и протащил ремешок через дырочку. Потом поменял ноги и проделал то же самое с другой.

Теперь он снова был на ногах, должным образом экипированный, для того чтобы пуститься в путь, и ему оставалось всего лишь преодолеть некоторое расстояние. «Всего лишь», — иронично подумал он.

Как лунатик, чувствуя напряжение в каждом суставе, или как матрос, удерживая равновесие на палубе накренившегося корабля, он добрался от стула до двери и на минуту замер в неподвижности, прислонившись к косяку. Потом обхватил рукой дверную ручку, повернул ее и, придерживая, чтобы она не щелкнула, вернул в прежнее положение.

Дверь была открыта. Он переступил порог.

В центре боковой стены коридора было оставлено овальное окно, сквозь которое падал свет на ступени и открывался вид на улицу. На него была туго натянута ажурная занавеска.

Подойдя к окну и опершись локтями о стену, он прижался лицом к прозрачной ткани. Находясь так близко от глаз, занавеска играла роль экрана, расчленяющего окружающую действительность за окном на отдельные фрагменты, отделенные друг от друга толстыми канатами, — так смотрелись на близком расстоянии нити, из которых она была соткана.

Один квадратик содержал кусок плитки, которой была выложена дорожка, ведущая к калитке. Другой, повыше, — еще один фрагмент той же дорожки, но уже более отдаленный, а в верхнем его углу зеленел граничивший с плиткой треугольник газона. Третий, еще выше — газон и дорожку в равных пропорциях и небольшой кусочек белого столба ограды. И так далее, один заманчивый фрагмент за другим, но в единое неделимое целое они никак не складывались.

Я хочу туда, молило его сердце, я снова хочу жить.

Он повернулся и оторвал взгляд от этой картинки, горя нетерпением скорее приблизиться к оригиналу; перед ним простиралась лестница, словно уступчивый утес, ведущий в бездну. При виде этого зрелища сердце его на мгновение екнуло, ибо он знал, чего ему будет стоить спуск. А отдаленное поскрипывание ее стула на кухне усилило его отчаяние.

Но другого пути у него не было. Возвращаться назад означало умереть, умереть на постели.

Встав на краю пропасти, он окинул взглядом весь нескончаемый каскад ступеней, до самого низа. У него закружилась голова, но, схватившись обеими руками за стойку перил, словно в ней хранилась живительная сила, он сохранил равновесие.