Питер Джеймс - Пока еще жив

— Думаешь, можешь поступать с людьми как хочешь? Под настроение? Посылать человеку страстные сигналы, а потом воротить нос, будто ты его не знаешь? А если с тобой вот так обойдутся, а? Если на тебя будут смотреть как на пустое место? — Анна вскинула руку, и лезвие блеснуло под ярким светом. — Думаешь, все будут любить тебя и со шрамами на лице? А сколько ты будешь тогда стоить, а, как по-твоему?

От ненависти потемнело в глазах.

— Все эти твои безделушки, вся эта мелочь, за которую мы платим на eBay… Думаешь, мы будем так же покупать их, если кто-то порежет твое личико? Думаешь, будем? Что, молчишь? Язык проглотила? И как же ты будешь петь без языка? А если его тебе вырежут? В некоторых странах с врагами так и поступают. Берут раскаленные щипцы и вырывают язык прямо из глотки. Представь, как бледно ты будешь выглядеть, когда выйдешь на сцену и попытаешься петь без языка? И любовницу короля Георга вряд ли сможешь сыграть. Ни целовать его как следует не сможешь, ни полизать в нужном месте. Ты об этом подумала?

Анна подождала.

Ответа не было.

— Подумала?

Снова молчание.

И тогда, трясясь от гнева…

— ПОДУМАЛА?

Она рубанула кинжалом по лицу Геи — от лба через глаз и вниз по щеке. Картонная фигура пошатнулась и свалилась с пьедестала на пол.

Анна замерла над ней с занесенным для удара клинком. Гея смотрела вверх с бежевого ковра; разрез на лице получился чистым и ровным.

— Слушай меня, стерва. — Она наклонилась, глядя Гее в глаза. — На пьедестале остаются только достойные. Кто недостоин, тот уходит. Вечных нет. Так что постарайся понять — тебе ж лучше будет. Постарайся понять, что ты сегодня натворила. Ради своего же блага. — Она усмехнулась. — Посмотри на себя.

Подражая секс-идолу 1950-х Бетти Пейдж, Гея перекрасила волосы в черный цвет, сделала челку и надела прозрачное черное неглиже. Рот, перетянутый уздечкой на манер садомахозистов, выглядел зияющей раной. Ниже лица — изречение, сделанное японскими иероглифами и подписанное собственноручно Геей. Афиша, предваряющая второе турне Геи по Японии, была одной из четырех ныне существующих. Пять лет назад Анна заплатила за нее две тысячи шестьсот фунтов.

— Мы тебя вознесли, и мы же можем с легкостью низвергнуть. Понимаешь? Посмотри, сука, во что ты превратилась — в никому не нужную картонку. Видишь?

Она положила кинжал и, подняв руку, изобразила их знак:

— Лисичка-подружка!

Норман Поттинг и Белла Мой. Эти двое не выходили у него из головы. О них же он думал и утром следующего дня, когда, ровно без четверти семь, повернул с шоссе у знака, указывающего в сторону «Общества любителей рыбной ловли Западного Суссекса». Над головой сгущались, обещая скорый потоп, зловещие черные тучи. Не самые хорошие новости для тех, кому предстоит работать на открытой площадке.

Патрульные называют такую погоду «полицейским дождем». В городе становится тише, количество уличных драк и нападений заметно уменьшается, у женщин реже вырывают сумочки из рук, торговцы наркотиками не маячат на каждом углу. Злодеям хочется мокнуть не больше, чем всем остальным. А вот для экспертов-криминалистов обещание ливня — худшая из новостей, ведь дождь может легко и быстро уничтожить такие важные улики, как следы протекторов, отпечатки ног, клочки тканей и волосы.

Накануне Гленна немало взволновала новость Грейса о находке у озера. Да, никакой гарантии, что обнаруженная там голова имеет отношение к их прежним находкам, нет, но если все сойдется, они смогут провести идентификацию, визуальную или по зубным картам. И если под его руководством расследование сдвинется с места, то ему же самому от этого лучше.

Странно, размышлял Брэнсон. Во всех предыдущих расследованиях у него, как и у всех остальных членов следственной группы, развивалось сочувствие к жертвам, и тогда само расследование становилось делом личным, отливалось в решимость поймать преступника и передать в руки правосудия. Сейчас же, не зная личности жертвы, он никаких чувств не испытывал.

Проезжая мимо заброшенной фермы, Брэнсон немного удивился, не обнаружив на месте большого желтого фургона от специальной поисковой бригады — если голову нашли прошлым вечером, они должны были бы явиться сюда с первым светом и провести тщательный осмотр прилегающей территории. Разве что выехали куда-то еще по срочному вызову? Подъехав ближе, он обнаружил только две машины: полицейскую, с запотевшими окнами, в которой, по всей видимости, и провел ночь несчастный сотрудник, оставленный для охраны места преступления, и стоявший чуть поодаль, возле оградительной ленты, скромный синий «воксхолл-нова». «Возможно, на нем приехал патолог министерства внутренних дел», — подумал Брэнсон, хотя, учитывая расстояние и характер предстоящей работы, ему следовало бы взять автомобиль более вместительный.

Припарковавшись рядом, он, прежде чем выключить двигатель, проверил поступившие на бортовой компьютер сообщения о случившихся за ночь происшествиях, которые могли потребовать присутствия поисковой группы. Ночь, однако, выдалась спокойная, ничего из ряда вон выходящего не произошло. Угон машины, два дорожно-транспортных происшествия, кража из Часовой башни, разбитое окно в Уэйтроузе, пожар на яхте, две семейные драки. Он вышел и заглянул в окно «воксхолла» — ничего, чистота и порядок, как будто машину только что взяли в бюро автопроката.

Брэнсон открыл багажник своей машины, напялил на себя защитный комбинезон и надел резиновые сапоги, которые, помня о вчерашней ошибке, предусмотрительно захватил с собой. Осторожно пройдя по скользкой глинистой тропинке, он обнаружил дежурного констебля, молодую женщину, которую, судя по именному значку, звали Софи Горриндж.

— У вас тут все в порядке? — спросил Брэнсон, предъявив удостоверение.

Она кивнула и устало улыбнулась. «Похоже, еще и двадцати нет, — подумал он. — Наверное, только-только из колледжа».

— Долгая смена?

— Еще два часа. Сейчас уже полегче, а ночью было немного жутковато. Еще и сова кричала.

— Чья это машина? — Он показал пальцем через плечо.

Софи Горриндж уже собиралась ответить, когда за спиной у него прозвучал знакомый бодрый голос:

— Моя, сержант Брэнсон!

Ошибки быть не могло.

— Вы разве не в отъезде? — спросил он, не скрывая досады, и обернулся. — У вас ведь медовый месяц.

Двадцатипятилетний репортер из «Аргуса» самодовольно улыбнулся. Худощавый, с короткими, уложенными гелем волосами, в темно-сером костюме с белой рубашкой и узким галстуком, он, как всегда, жевал резинку. Лицо загорелое, кроме кончика тонкого и острого, как у хорька, носа, кожа на котором облезла до розового слоя.