Крейг Расселл - Вечная месть

Дверь открыл сам Мюллер-Фойт. Как запомнил Фабель по встрече в ресторане Лекса, сенатор был невысоким, но крепко сбитым широкоплечим мужчиной. На его загорелом лице сияла широкая белозубая улыбка.

— Герр главный комиссар, прошу… Проходите…

Фабель был наслышан о знаменитом обаянии Мюллер-Фойта: судя по всему, это его основное оружие в поединках как с женщинами, так и с политическими противниками. Но было общеизвестно, что сенатор в любой момент мог свое обаяние выключить. Он умел быть весьма агрессивным и очень резким в высказываниях противником. Политик провел Фабеля в просторную гостиную с отделанным сосновой доской высоким сводчатым потолком и предложил что-нибудь выпить. Фабель отказался.

— Чем могу быть полезен, герр Фабель? — спросил Мюллер-Фойт, усаживаясь на широкую угловую софу и жестом предлагая Фабелю последовать его примеру.

— Вы наверняка слышали о смерти Ганса Йохима Хаузера и Гюнтера Грибеля? — поинтересовался Фабель.

— Господи, конечно! Жуткое дело.

— Насколько мне известно, вы довольно неплохо знали герра Хаузера.

— Да, знал. Но годами с ним практически не общался. Вообще-то совсем не общался в последнее время. Когда-то сталкивался с Гансом Йохимом на конференциях или встречах активистов. Ну и Гюнтера я, конечно, тоже знал, хоть и не очень хорошо. Я не видел его даже дольше, чем Ганса Йохима.

Фабель удивился.

— Простите, герр Мюллер-Фойт, вы говорите, что знали обоих?

— Да, конечно. А что тут странного?

— Ну… — Фабель секунду помолчал. — Цель моего визита — узнать, не можете ли вы пролить свет на возможную связь между обеими жертвами. Связь, которую, вынужден добавить, нам до сих пор так и не удалось обнаружить. А теперь, судя по всему, получается, что вы и есть эта связь.

— Польщен, что столь ценен для вашего расследования, — улыбнулся Мюллер-Фойт. — Но уверяю вас, я не единственная связь. Они были знакомы друг с другом.

— Вы уверены?

— Абсолютно. Гюнтер был странным малым. Высокий, тощий, молчун, он все же был активистом студенческого движения. Впрочем, меня не удивляет, что эту связь не засек ваш радар. Через некоторое время он исчез из виду. Словно потерял всякий интерес к участию в волнениях. Но и он, и Ганс Йохим были какое-то время членами «Группы Геи». Как и я.

— О?!

— «Группа Геи» существовала весьма краткий период времени, должен признаться. Пустая говорильня по большому счету. Я оттуда ушел, когда там все стало слишком… эзотерическим, скажем так. Политические цели смешались с идиотской философией — язычеством и все такое прочее. Группа распалась. Давненько это было…

— Насколько хорошо знали друг друга Грибель и Хаузер? — спросил Фабель.

— Вот уж не знаю. Друзьями они точно не были. Просто были знакомы по «Группе Геи». Возможно, они общались и вне группы, но мне об этом ничего не известно. Знаю, что Грибеля сильно уважали за ум, но, должен сказать, лично я всегда считал его занудой. Очень обстоятельный и довольно односторонний.

— А вы с Грибелем общались после тех давних дней «Группы Геи»?

— Никогда, — ответил Мюллер-Фойт.

— Кто еще в нее входил?

— Это было давно, герр Фабель. Целую жизнь назад.

— Ну хоть кого-то вы должны помнить.

Фабель, наблюдая, как Мюллер-Фойт задумчиво теребит седеющую, аккуратно подстриженную бородку, вдруг осознал, что не может прочитать этого человека или хотя бы определить, насколько много он скрывает.

— Помню, была женщина, с которой у меня продолжался некоторое время роман, — проговорил Мюллер-Фойт. — Ее звали Беата Брандт. Не знаю, что с ней потом сталось. И Пауль Шайбе… Он тоже был членом «Группы Геи».

— Архитектор?

— Да. Он только что выиграл конкурс на строительство в Хафенсити. И он единственный из группы, с кем я по-прежнему регулярно общаюсь, если отбросить редкие случаи, когда я сталкивался с Гансом Йохимом. Пауль Шайбе был и остается очень талантливым архитектором… очень передовым в плане проектирования домов, наносящих минимальный ущерб окружающей среде. Его последний проект для Прибрежного квартала в Хафенсити просто великолепен.

Фабель записал имена и фамилии: Беата Брандт и Пауль Шайбе.

— Еще кого-нибудь припоминаете?

— Пожалуй, нет… Имена, во всяком случае, на ум не приходят. Я никогда особенно не увлекался деятельностью «Группы Геи», если вы понимаете, о чем я.

— А не помните, Франц Мюльхаус имел отношение к группе?

Имя явно ошарашило Мюллер-Фойта, но затем на его лице отразилось подозрение.

— A-а… Понятно. Вас интересует вовсе не моя возможная связь с жертвами, верно? Если вы пришли расспросить меня о Рыжем Франце Мюльхаусе из-за инсинуаций, распространяемых Ингрид Фишманн, то можете убираться из моего дома к чертовой матери.

— Во-первых, — поднял руку Фабель, — я здесь исключительно потому, что пытаюсь найти связь между жертвами. Во-вторых, речь идет о расследовании убийств, и вам придется отвечать на вопросы, герр сенатор, уж тут вы мне поверьте. Мне наплевать, какой пост вы занимаете. По городу бродит маньяк, увечащий и убивающий людей, входивших в ваш круг в семидесятые — восьмидесятые годы. Мы можем продолжить разговор тут или в Полицайпрезидиуме, но мы так или иначе его продолжим.

Мюллер-Фойт сверлил Фабеля взглядом. Фабель понял, что пристальный взгляд политика вызван не яростью. Сенатор просто пытался оценить его, старался понять, блефует он или нет. Было совершенно очевидно, что Мюллер-Фойт обладал большим опытом политических баталий и напугать его непросто. Фабелю очень не нравилось хладнокровное и бесстрастное поведение политика.

— Не знаю, что вы думаете обо мне и людях моего типа, герр Фабель. — Мюллер-Фойт расслабился и снова откинулся на спинку софы. — Я имею в виду тех из нас, кто активно участвовал в движении протеста. Но мы изменили Германию. Многие привилегии, многие фундаментальные ценности и свободы, которые большинство людей теперь воспринимает как данность, являются прямым следствием наших действий в те годы. Мы приближаемся к тому моменту, если вообще уже к нему не пришли, когда можем снова гордиться тем, что мы немцы — либеральная, мирная нация. Мы это сделали, Фабель! Мое поколение. Наш протест разорвал и вымел из всех уголков общества последние клочки темной паутины. Мы первое поколение, не видевшее непосредственно войну, холокост, и мы совершенно ясно дали всем понять: наша Германия не будет иметь ничего общего с той Германией. Я признаю, что участвовал в уличных манифестациях. Признаю, что порой они принимали не совсем корректную форму. Но в основе моих взглядов лежит пацифизм: я не верю в насилие по отношению к планете Земля и не верю в насилие в отношении людей. Как уже сказал, тогда в горячке я совершал деяния, о которых сейчас сожалею, но я никогда — ни тогда, ни теперь — не смог бы отнять у человека жизнь в угоду политическим убеждениям; не важно, насколько тверды эти убеждения. И на мой взгляд, именно это отделяет меня оттого, что происходило прежде.