А. Й. Казински - Последний праведник

Дом стеклодува сырой, плохо освещенный и с низкими потолками. Томмасо выглянул в окно и увидел лицо женщины, поглощающей бутерброд. Она виновато посмотрела на него, улыбнулась и пожала плечами — смерть стеклодува никак не повлияла на ее аппетит. Томмасо слышал, как переговариваются собравшиеся снаружи; особенно громко звучал голос работника мастерской, жаловавшегося на тех, кто ввозит из Азии дешевое поддельное стекло и продает его туристам, обездоливая местных трудяг. Тех, кто веками производил это стекло и превратил его в объект искусства. Это же кошмар!

Томмасо снова взглянул на телефон. Где же эти фотографии, черт побери? Стеклодув легонько покачивался, и Томмасо беспокоил вопрос о том, как долго продержится стальной провод. Если шейный позвонок сломан, провод скоро прорежет мясо и попросту отсечет тело от головы.

— Флавио! — позвал Томмасо, и тот показался в дверях. — Напишешь рапорт.

— Я не могу.

— Заткнись. Напишешь то, что я скажу. Иди сядь вон там у стены.

Флавио взял стул, поставил его напротив сырой стены и уселся. Вокруг пахло сажей, как будто кто-то затушил огонь в камине, вылив на него ведро воды.

— Готов?

Флавио сидел на стуле с блокнотом в руках, решительно уставившись в стену.

Томмасо начал с официальной части:

— Мы прибыли на место без нескольких минут два, по сигналу вдовы стеклодува, Антонеллы Букати. Ты пишешь?

— Да.

Сирена, — наконец-то он услышал сирену. Томмасо прислушивался. Катер «скорой помощи» выключил сирену, только найдя наконец дорогу из лагуны к этому заброшенному каналу. Треск мотора и плеск поднятых волн, силившихся снести наполовину сгнивший причал, сообщили о прибытии «скорой» еще за несколько секунд до того, как спасатели спрыгнули на сушу. Синие всполохи мигалок осветили гостиную и напомнили Томмасо о том, как темно бывает в Венеции зимой. Как будто сырость крадет остатки рассеянного света из тех немногих домов, в которых продолжают жить люди. Остальная часть Венеции полностью погружена во мрак. Большинство зданий города принадлежит теперь американцам и саудовцам, которые проводят здесь не больше двух недель в году.

В ту же секунду, когда телефон запищал новым сообщением, Томмасо заметил, что у черных туфель повешенного белые каблуки. Томмасо поскреб подошву, и белая грязь отстала от нее безо всякого труда.

— Мы можем его снять? — это Лоренцо, медбрат из бригады «скорой помощи». Они с Томмасо учились в одной школе и как-то раз подрались. Лоренцо победил.

— Нет, пока нет.

— Сейчас ты начнешь убеждать меня в том, что это убийство? — спросил Лоренцо, готовясь перерезать провод, несмотря на запрет Томмасо.

— Флавио! — рявкнул Томмасо. — Если он дотронется до трупа, надевай на него наручники!

Лоренцо в ярости топнул ногой.

— Фонарик, — попросил Томмасо, протягивая руку.

Флавио зажал рукой рот и опустил глаза, подавая ему фонарик. На первый взгляд на полу не было никаких следов — и все-таки. На кухне, именно там, где висел на потолочной балке стеклодув, было подметено, в то время как в ужасно грязной гостиной никто этим не озаботился. Телефон снова запищал. Томмасо открыл дверь, ведущую из кухни в небольшой, полностью заросший садик. Виноградная лоза растянулась на несколько метров. Видно было, что когда-то ее пытались подрезать так, чтобы она закрывала верх террасы, но потом махнули на нее рукой и позволили тянуться за солнцем и вскарабкаться даже на крышу. В мастерской горел свет, Томмасо сделал несколько шагов сквозь садик и распахнул дверь. В мастерской, в отличие от остального дома, царил порядок.

Еще одно сообщение на экране телефона. Они приходили волнами. Он не решался пока на них взглянуть.

Пол в мастерской был из белого бетона. Томмасо поскреб его пальцем — поверхность пористая, как будто из мела, такого же, как на каблуках стеклодува. Он сел на стул, делая вид, что не слышит, как Флавио зовет его из дома. Первое предположение оказалось верным: это не самоубийство, это месть. Месть жены. Стеклодува убили здесь, в мастерской, и затащили обратно в дом, поэтому каблуки и стали белыми.

— Что ты здесь делаешь?

Томмасо поднял глаза на вошедшего Флавио.

— Ты в порядке? У тебя не очень-то здоровый вид.

— Нам нужен кто-то из судебной медицины. И техники из Венето, — сказал Томмасо, игнорируя его попытки поиграть в диагноста.

— Зачем?

Томмасо провел пальцем по полу и демонстративно помахал им перед Флавио, чтобы тот заметил, каким белым сделался палец.

— Тем же самым измазаны его каблуки, попробуй присмотреться.

Потребовалось несколько секунд, чтобы это дошло до Флавио.

— Арестовать вдову?

— Да, для начала стоило бы.

Флавио грустно покачал головой. Томмасо прекрасно понимал, что Флавио чувствует в эти секунды: уныние. История, которую им в течение следующих нескольких часов придется выслушать от вдовы, наверняка будет о нищете, пьянстве, потерянной работе, семейном насилии и островном сумасшествии. Обычная венецианская история последних лет. Где-то там наверняка лежит и ждет своего часа страховка — или вдова стеклодува просто не могла больше терпеть, без всякой страховки? Флавио позвонил в участок, собираясь с силами для того, чтобы провести нужные аресты. Томмасо глубоко вздохнул и подумал, что этой ночью наступит конец света. Он по-прежнему не решался открыть сообщения на телефоне. Четыре сообщения с фотографиями от Джузеппе Локателли из Индии. Томмасо выудил из кармана очки для чтения и принялся рассматривать первую фотографию с отметиной на спине умершего. Такая же, как и у остальных. Потом он взглянул на фотографию отметины крупным планом.

— Тридцать четыре, — сказал он вслух. — Остались двое.

Дортеавай, Копенгаген

Маниакально-депрессивный. Нильс услышал, как за закрытыми дверями Леон перешептывается с другими полицейскими, он знал, что именно так его чаще всего и характеризуют. Знал он и то, что в их мире под этим подразумевалось: у него не все дома. Но нет, Нильс не маниакально-депрессивный. Просто иногда у него бывают периоды подъема, а иногда он опускается на самое дно. Последнее такое падение на дно затянулось на несколько месяцев.

Нильс шел по центру комнаты, рассматривая свои голые ноги. Они по-прежнему дрожали, холод мешал ему окончательно сосредоточиться. На какую-то долю секунды Нильс даже засомневался: а стоит ли продолжать все это? Можно ведь уйти, позволить Леону действовать жестко. Сам он ни разу за всю жизнь не выстрелил из своего служебного пистолета — и ни разу не выстрелит в будущем, в этом он не сомневался. У него просто рука не поднимется. Может быть, именно поэтому он и стал переговорщиком — ведь в полиции только переговорщики всегда безоружны.