Кристиан Мёрк - Дорогой Джим

Малахайд, к северу от Дублина.

Не так давно.

Прошло уже немало времени с тех пор, как внутри все убрали и продезинфицировали, а тела благополучно предали земле. Дом давно уже ждал новых хозяев, но люди все еще боялись даже близко подходить к нему. «Проклятый», — перешептывались в округе, многозначительно переглядываясь и покачивая головами. «Жуть какая, там водятся привидения!» — вопили дети, но лишь немногие, самые отчаянные из всех, могли, набравшись мужества и отчаянно труся при этом, сделать один-два робких шага во двор, чтобы тут же удрать оттуда со всех ног.

А причина тому была одна: то, что Десмонд, местный почтальон, обнаружил там, внутри, выглядело и в самом деле диким… Странным до такой степени, что мороз пробегал по коже.

Десмонд, всем известный проныра, несмотря на свою привычку совать свой любопытный нос в чужие дела, пользовался в округе всеобщей любовью. Помимо неуемного любопытства старик-почтальон славился тем, что ревностно следил за порядком, всегда замечая, чей газон во дворе давно пора постричь, а у кого на флагштоке облупилась краска. Подобное похвальное обыкновение вместе с присущей только ему одному особенностью замечать все детали, не понимая при этом их истинного значения, безусловно, во всех отношениях полезное, к несчастью, стоило бедняге рассудка.

В тот памятный день — последний день в его жизни, когда он был еще способен чему-то радоваться, — этот тонкий ценитель кофе, которым его угощали местные жители, занимался тем, что разносил дневную почту. Было это в тихом, сонном пригороде в самом конце улицы, ведущей от железнодорожного вокзала в Малахайде, — соответственно и сам Десмонд особо не спешил. Поглядывая по сторонам, он лениво тащился от дома к дому, застревая возле каждого ровно настолько, чтобы в случае чего иметь возможность с чистой совестью отрицать любые обвинения в излишнем любопытстве. Начав свой обход с того места, где Нью-стрит с ее многочисленными барами переходит в уродливую псевдобаварскую бетонную набережную, он свернул налево, двинувшись вверх, к Биссетс-Стрэнд. По старой привычке Десмонд на ходу заглядывал в окна — а вдруг кто-то из тех, кого он хорошо знал, пригласит его забежать на чашечку кофе. Как следовало ожидать, он не был разочарован — еще не добравшись до конца первого квартала, успел угоститься дважды. Большинство местных жителей давным-давно поняли и смирились с тем, что одинокому старику просто нужно внимание. Возможность «случайно» заглянуть к кому-то на огонек, выпить чашечку горячего, обжигающего кофе позволяла ему — и все прекрасно это понимали — почувствовать себя частью чьей-то жизни, пусть и ненадолго.

«Как приятно пахнет», — потянув носом, обычно говорил он. И при этом никогда не засиживался. А увидев вас, улыбался до ушей — и перед этой сияющей улыбкой невозможно было устоять.

Собственно говоря, общее мнение оказалось таково: старик Десмонд просто безобидный чудак… Но так было лишь до того дня, как он обнаружил трупы.

Все свободное время, сколько его оставалось, почтальон торчал в пабе Гибни. Устроившись в тихом уголке, он украдкой разглядывал местных кумушек (разумеется, когда их мужья отворачивались) или просаживал свое скромное жалованье, делая ставки у соседа-букмекера в те дни, когда по телевизору показывали скачки, что случалось довольно часто. Взвалив на плечо черный мешок с почтой, Десмонд вот уже восемнадцать лет подряд бродил взад-вперед по потрескавшимся тротуарам старого приморского городка, разглядывая те же самые унылые, пепельно-серого цвета дома, краску которых давно уже съела морская соль, и, казалось, находя удовлетворение в монотонности своего существования. В город, до которого на поезде можно было добраться всего за полчаса, его не тянуло нисколько — чтобы съездить туда, нужны были желание как-то разнообразить свою жизнь, а также определенная суетность. Но ни того ни другого в характере Десмонда не было и в помине. К тому же такое путешествие нарушило бы его давным-давно устоявшийся распорядок дня, включавший в себя четыре добрые чашечки кофе, которые он привык пропускать до ленча. Когда он, как обычно, ковылял по тропинке, местные жители, сидя у себя на кухне, обычно слышали, как он негромко мурлыкает что-то себе под нос. Угадать мелодию было, конечно, невозможно — да никто и не пытался этого делать. У Десмонда был отвратительный слух, хотя, напевая, он обычно кивал в такт, а это уже само по себе требовало определенного таланта. Иначе говоря, старик-почтальон был счастлив, как могут быть счастливы только маленькие дети.

Уже потом многие бились об заклад, гадая, могло ли это бормотание заранее предупредить всех о том, что случится вскоре.

Так было до того памятного дня, когда все разом изменилось — и всеобщая снисходительная терпимость к чудаковатому старику исчезла бесследно. Случилось это, как вспоминали потом, то ли 24, то ли 25 февраля, чуть позже десяти часов утра.

Солнца в тот день не было. Казалось, Господь Бог отвратил свой лик от дома номер один по Стрэнд-стрит, и вместо этого послал шторм — пушистые облачка, которые уже какое-то время, будто испуганные овцы, сбивались в кучу над океаном, покатились к городу, прямо на глазах угрожающе наливаясь синевой, словно давая понять, что очень скоро мир погрузится во тьму. Зловещее предзнаменование, как оказалось вскоре. А Десмонд Кин, по-прежнему пребывающий в блаженном неведении, беззаботно помахал рукой старой миссис Дингл, чье лицо мелькнуло в окне второго этажа дома на Говардс-Корнер, вежливо приподнял шляпу, приветствуя очаровательную миссис Мориарти, которая только что открыла собственную парикмахерскую, после чего продолжил свой обычный путь, неизменно повторявшийся изо дня в день.

Обойдя один за другим все старые дома по Биссетс-Стрэнд, выкрашенные в одинаковый грязно-коричневый цвет и похожие друг на друга, как близнецы, он повернул обратно. Снова оказавшись перед домом номер один на углу Олд-стрит и Пэс-Ярд-Лейн, Десмонд, непонятно по какой причине, замешкался.