Кит Скрибнер - «Гудлайф», или Идеальное похищение

Женщина сложила ленту пополам, клейкой стороной внутрь, держа ее за уголки самыми кончиками длинных пальцев; она обращалась с ней так, будто лента заразная. Бросила ее в мешок для мусора у своих ног, потом отогнула повязку у Стоны на лбу.

— Сейчас уже не так больно? — спросила она.

Стона не ответил. В бизнесе — он давно усвоил это правило — если уж ты трахаешь кого-то, нечего притворяться добреньким. Трахни его как следует, и пусть потом оправляется, не теряя достоинства.

Он откинул назад голову, так что затылок лег в подставленную ею ладонь, и на лоб ему полилась струйка холодной воды. И вдруг внутри у него что-то вроде бы раскололось, под ребрами как-то странно забилось, задрожало; он испугался, что начинается инфаркт, и постарался дышать ровно и глубоко. Он выдохнул воздух, но ощущение кома в сердце не стало хуже, только дрожь распространилась по всему животу. Стона плакал.

Женщина, по-прежнему поддерживая его голову, стала утирать ему слезы платком. От платка пахло ее духами. Она оттерла липкие следы клейкой ленты со лба и щек Стоны. Прижала его голову к себе и промокнула ему платком губы и уши. Потом протерла шею, под воротником сорочки тоже. А слезы промыли ему глаза.

— Я тоскую о ней, — прорыдал он.

Женщина крепко прижимала к груди его голову.

— Я не хочу умирать…

— С вами все будет в порядке, мистер Браун.

— Как долго еще?

— Чем скорее, тем лучше для всех, кого это касается.

— Когда?

— Сегодня вечером.

— Нет! — Он затряс головой и вывернулся из ее рук. Он не сможет пережить еще один день в этом ящике. Она что, не понимает, какая тут жара? При его сердце? — Это меня убьет, — сказал он. — Не запирайте меня в ящике. Я умру, — сказал он. — Совсем другое дело, если сидеть вот так. Тогда я могу дышать, — сказал он. — Разве я недостаточно наказан? — Ладонь женщины закрыла ему рот, и у него в голове разверзся ад кромешный.

Женщина по-прежнему сидела рядом с ним. Он сам по-прежнему сидел, привязанный за пояс к торцу ящика, со связанными руками и щиколотками. За то время, что Стона спал, зной усилился. Железная крыша поскрипывала. Женщина спустила с плеч серый комбинезон до самой талии. На ней была бледно-желтая трикотажная блузка без рукавов, с маленьким круглым воротничком и пуговичками, расстегнутыми у горла. Стоне были видны припорошенные белым налетом следы антиперспиранта у нее под мышками.

— Воды, — произнес он. Руки у нее были гораздо красивее, чем она того заслуживала.

Она дала ему пить. По внутренней стороне ее предплечья стекала бусинка пота.

— Возьмите все… все, что у меня есть. — Ему потребовалась уйма времени, чтобы выговорить эти слова. — Если вы попытаетесь получить выкуп, вас поймают. — Голос его набирал силу. — Если вы меня сейчас отпустите, я отдам вам все, что имею. Это не восемнадцать миллионов, но все равно очень много. Я просто хочу уйти с работы. Я принял несколько решений. Хочу провести жизнь с женой и с семьями своих детей. Я едва знаю своего собственного сына… Я все ликвидирую и отдам вам деньги наличными. Это займет всего пару дней. И тогда вас не поймают. Так для вас будет лучше.

С набухшими от слез глазами он умолял эту женщину. Сможет ли он удержаться, сохранить разум? Он медленно и постепенно давал ему уйти, будто все больше и больше отпускал нитку воздушного змея, позволяя этой нитке скользить сквозь пальцы. Позволяя мыслям плыть по воле ветра на тонкой нити, трепеща высоко-высоко над фанерным ящиком. Но когда змей уплывал чуть ли не за пределы видимости, а нить перекашивалась, Стоне становилось страшно, он боялся отпустить ее еще на один виток, боялся, что она соскочит с катушки и, колеблясь под ветром, безвозвратно исчезнет из глаз.

— Однажды я возненавидел свою жену. Возненавидел за то, что она такая хорошая. Такая правильная.

— Я тоже когда-то возненавидела своего мужа.

— Возненавидел за то, что она была права.

— Я понимаю, — прошептала женщина. — Я знаю это чувство. Я тоже там побывала.

— Я знаю, что был не прав. Теперь я это понимаю. Я и тогда это понимал, только никогда не говорил ей об этом.

— Сегодня вечером вы ей скажете.

— Сделайте так, чтобы она обязательно узнала. Пожалуйста, скажите ей. Спецификации танкеров, банкротство Бернхарта, договор с Пакистаном, та женщина в Оуквилле… Сделайте так, чтобы она знала — я об этом сожалею.

— Да, похоже, что все это — дела давно минувших дней. Не надо казнить себя за это. — Она промокнула ему лоб платком. — Незачем плакать о пролитом молоке.

— Обещайте, что вы ей скажете.

— Очень скоро вы сами сможете ей все сказать, мистер Браун.

— И еще про одну вещь.

— Да?

— Это было вожделение. Извращенное.

— Тс-с-с.

— Смотрел, как подружка Джейн купается голышом. А ей было всего тринадцать. И возбудился.

— Тс-с-с! Хватит.

— Нужен священник. Я должен…

— Просто дышите глубже.

— Отец Райан, в храме Святого Фомы. Вы можете ему доверять.

— Дышите поглубже.

— Я сделаю так, что он ни одной душе не скажет.

— Вы же понимаете — мы не можем.

— И еще… Я был совсем мальчишкой, в колледже. Все мое будущее… — Стона взглянул на женщину. — Прости мне, Отче, ибо я грешил, — начал он и вдруг исчез под черной прорезиненной тканью, неожиданно протянувшейся над ящиком. Раздался какой-то хлюпающий звук, словно кто-то шлепал по грязи в резиновых сапогах. Стона провалился куда-то, где его кожа не могла дышать. Он однажды читал, что на Хеллоуин какая-то девочка умерла, потому что ее покрасили с головы до пят серебряной краской. Кожные поры были закупорены. Она задохнулась. Это был костюм рыбы.

— Мистер Браун, как вы? Мистер Браун!

Ему не хватало воздуха. Хлюпающий звук шлепающих по грязи сапог становился все громче. Стона старался побороть приступ морской болезни, раскачивавшей его голову, вгонявшей его в сон. Впервые он осознал, что сон может означать смерть. Он заглатывал сгустившийся воздух. Нет, он не умрет. Он не будет проклят за то, что унес свои грехи с собой в могилу. Заставив себя держать глаза открытыми, он наблюдал за женщиной: черная маска, зеленовато-голубые глаза, выступающие ключицы, комбинезон спущен с плеч до талии. Изящными длинными пальцами женщина нащупала крохотную дырочку в промежности комбинезона. Потянула за сморщенную нитку, но нитка не оборвалась, она тянулась и тянулась. Стона все смотрел, а шов распоролся, широко раскрылся, обнажив ее естество, сочное, влажное, и оттуда выскользнула рыбка величиной не больше его ладони. Рыбка забилась на бетонном полу, следом за ней вылилось целое ведро морской воды. Он следил за тем, как рыбка бьется о бетон. Ее глаза пристально глядели на него, жабры жадно ловили воздух.

Тео растянулся на спине на диване — голова опирается на один подлокотник, ноги в носках задраны на другой. Ему было слышно, как у заднего крыльца отец постукивает по ступенькам, тычет в них чем-то — все еще ведет речь о том, чтобы их заменить. Тео пересчитал пачку однодолларовых купюр — семнадцать баксов в этом чертовом петрохимовском зажиме. Он тщательно протер зажим подолом рубашки — это же сувенир. Пятидесятки убрал в свой собственный бумажник. Тео чувствовал себя последним подонком из-за того, что взял эти деньги, но сегодня вечером им нужно обеспечить себе дополнительные меры безопасности. Вообще-то он подозревал, что у Коллин в загашнике всегда имеется пара сотен баксов.