Елена Прокофьева - Явление зверя

Когда мы с Софьей ехали от дома Рославлевых, мы молчали. Потому что обоим было трудно дышать — из-за непролитых слез, соленым комком застрявших в горле. Я слышал, как тяжело она дышит, и понимал, что ей хочется плакать. Но и мне тоже очень хотелось плакать. От сочувствия и счастья — одновременно.

Я подвез Софью к ее дому. Заглушил мотор. И тогда мы с ней обнялись. И сидели, прижавшись друг к другу, очень долго. Мы молчали. Слова были не нужны. По крайней мере — не сейчас…

Потом мы вышли из машины. Я включил сигнализацию — все время очень боюсь оставлять машину в незнакомых дворах. Боюсь, что утонят или испортят. Софья ждала. Затем она взяла меня за руку и повела за собой в подъезд. Как старшая — младшего. Хотя я был старше ее — на несколько лет.

Я шел за ней — и чувствовал себя абсолютно счастливым.

Меня всегда восхищала Грета Гарбо. Необыкновенно привлекательная женщина! Я, правда, не люблю северный тип красоты. На мой взгляд, большинство скандинавских и германских красоток — мужеподобны. Ведь я ценю в женщинах именно женственность. И Марлен Дитрих, и Ингрид Бергман, и даже Роми Шнайдер — все они какие-то грубые и жесткие. И Гарбо — тоже. Если говорить о внешности. Но сколько тайны в ее глазах! В этом холодном, неподвижном и, вместе с тем, каком-то ускользающем взгляде… А ее улыбка? Я понимаю того американского продюсера, который, впервые увидев мускулистую шведку Грету Густаффсон, подвизавшуюся в Голливуде на маленьких ролях спортсменок, воскликнул с восхищением: «Кто этот сфинкс?!» — А потом сделал все, чтобы вознести ее на самую вершину кинематографического Олимпа. Таинственная женственность! Она еще пленительнее, чем женственность нежная…

При первой встрече Софья мне не понравилась. Вся какая-то резкая, острая, худая, движения совершенно лишены грации, голос — пронзительный, с металлом, а мимика — бедная, если не сказать — отсутствующая… К тому же у нее очень светлые глаза. А я люблю глаза томные, карие, такие бархатисто-влажные, как бывают у индусок, персиянок и итальянок. Многие сочли бы Софью красавицей — но, как говорится, о вкусах и цвете не спорят. Не в моем вкусе такая красота. Если говорить о красоте физической, телесной, то лично мне нравится Джина Лоллобриджида. Я могу бесконечно смотреть на нее в «Фанфане-тюльпане» и в «Соборе Парижской Богоматери». Какое тело! Какие губы! Ну и глаза, естественно…

Софья проработала у меня всего четыре дня, когда я понял: все, что мне знакомые о ней говорили, — не просто правда, а правда в квадрате или даже в кубе! Они ничего не преувеличили, они даже преуменьшили ее достоинства! Мама начала выздоравливать. Я видел это собственными глазами. Правда, маме Софья сначала не очень понравилась… Потому что все время молчит. Но я-то считал, что это как раз — достоинство! Нет ничего хуже болтливой прислуги.

Вначале я относился к ней — как к прислуге. Как к приходящей горничной или кухарке. Женщину в ней я увидеть не мог.

На девятый день ее работы в нашем доме мне пришлось задержаться на репетиции. Ну, никак не мог вырваться. Пришлось звонить домой и униженно молить ее задержаться. Естественно, за дополнительную плату.

Я обещал вернуться к одиннадцати вечера — а вернулся в половине третьего ночи. Мама давно спала. Софья сидела у ее кровати. Она не возмущалась по поводу моего опоздания и вообще не выразила никакого протеста… Спокойно приняла мои цветистые благодарности. И попросила вызвать для нее такси.

И вот тогда, в полутьме, я вдруг разглядел ее… И понял: она — сфинкс. Из той же породы, что и Гарбо. Нет, они совсем не похожи внешне. Пожалуй, из всех знаменитых актрис Софья больше всего напоминает Вивьен Ли. Лицом, по крайней мере. Фигурка у Вивьен получше будет. Но глаза у Софьи — точно как у Гарбо. Такие же холодные, безразличные — и ускользающие. Ее усталая улыбка… Она улыбнулась мне только из вежливости. Но это была именно та улыбка, которой Гарбо-Каренина улыбнулась Вронскому на вокзале! Улыбка сфинкса, вселившегося в женское тело.

По-моему, для меня это была любовь с первого взгляда. А если не любовь — то глубочайшая заинтересованность. Правда, первый взгляд случился не при первой встрече, но, видимо, бывает и так. Уже на следующий день я ждал ее с нетерпением. Сначала мне просто хотелось рассмотреть ее при свете дня, убедиться, что это был не морок, не наваждение, не зрительный обман…

Потом мне хотелось ее разговорить. Понять, какая она — внутри. Очень часто бывает, что молчаливые, замкнутые люди производят впечатление умных. Так и кажется, что перед тобой плотно закрытая раковина, внутри которой — драгоценнейшая жемчужина, и ты готов пойти на все, чтобы раковину открыть и жемчужину — извлечь… А оказывается — раковина пуста! Внутри — только песок и морская вода.

К счастью, с Софьей все оказалось иначе. До сих пор не знаю, умна ли она, но закрытая раковина ее души точно таит в себе очень много жемчуга!

Потом мне захотелось ее покорить. Привязать к себе. Чтобы, когда поправится мама, она не ушла навсегда из моей жизни. Чтобы появлялась — хоть иногда.

Она была первой женщиной в моей жизни, которую я преследовал и добивался. Обычно бывало наоборот. Женщины преследовали и добивались меня сами. И это добавляло пикантности ситуации! Чем больше я ради нее старался — тем больше она мне нравилась. Наверное, в каждом мужчине на подсознательном уровне сидит атавистический охотничий инстинкт. Ужасно хотелось завладеть именно этой добычей. Меня интересовала ее незаинтересованность мной!

А потом… Потом мы подружились.

Кажется, в театр она ходила только на оперу и на балет. Она не видела меня ни в одном спектакле! А из фильмов моих — только самые старые, советских времен. Уходя в театр, я оставлял для нее кассеты с записью спектаклей. А когда я возвращался — она задерживалась иногда, чтобы поговорить. С ней так интересно оказалось обсуждать роли… Совершенно далекий от нашего мира человек. Как от мира киношно-театрального, так и от современного мира вообще. Словно бы из другой эпохи она явилась. Даже не из времен моей мамы, а из времен бабушки. Я часто не понимал ее. Но даже это непонимание меня завораживало. Потом, когда я узнал историю ее взаимоотношений с дедом, латышским коммунистом, чокнутым фанатиком… Тогда я что-то начал понимать. Во всяком случае, я понял, почему она — такая. Но ее мышление, ее чувства — это для меня по-прежнему оставалось загадкой.

Иногда она меня даже пугала — некоторыми своими резкими высказываниями… Я понял, что она ужасающе принципиальна и в этой принципиальности нет ни грамма фальши. Раньше мне казалось, что я ненавижу твердолобых. Что мыслящий человек должен быть очень пластичным, должен уметь все понимать и ко всему приспосабливаться. Общаясь с Софьей, я вдруг ощутил, что в этой упрямой принципиальности, которую в прежние времена я и назвал бы «твердолобостью», есть что-то чарующее, некая особая прелесть… Мне с ней никогда не бывало скучно.