Карин Фоссум - Глаз Эвы

Она стояла, поэтому он тоже не мог сесть.

— Наверное, это нелегко. Жить на доходы от продажи картин, я имею в виду.

— Нет. Я и раньше говорила, что это нелегко. Но мы справляемся.

Она явно начинала терять терпение, но выгнать его не осмеливалась. Никто не осмелился бы. Она ждала. У нее были такие узкие плечи! Она надеялась, что он вот-вот уйдет и она снова сможет вздохнуть свободно — так свободно, как это возможно, учитывая то, что она знала.

— Голь на выдумки хитра, — ехидно заметил он. — А вы стали вовремя оплачивать счета. Это необычно для вас — по сравнению с тем, что было до смерти Дурбан. Тогда-то вы все время запаздывали. Разве это не удивительно?

— Откуда вы об этом-то знаете?

— Надо только сделать пару звонков. В коммунальные органы, в энергонадзор, на телефонную станцию. Знаете, это просто удивительно, как люди реагируют, когда ты звонишь и говоришь, что ты из полиции. Сведения так и сыплются.

Секунду она колебалась, потом собралась с силами и с вызовом посмотрела ему в глаза. Ее глаза метали молнии.

— А дочка была с вами в телефонной будке, когда вы звонили? — спросил он как бы между прочим.

— Нет, она осталась на улице. Там было тесно, а Эмма занимает довольно много места.

Он кивнул. Она опять отвернулась, словно стремясь быть подальше от него.

— Но вы знали, что Дурбан и Эйнарссон были знакомы, не так ли?

Этот вопрос был как выстрел вслепую; и он словно повис в темной прихожей. Она открыла рот, чтобы ответить, потом закрыла его, потом опять открыла, а он терпеливо ждал, не отрывая взгляда от ее желтоватых глаз. Он чувствовал себя последним мерзавцем. Но ей что-то было известно, и он должен был получить эту информацию.

Она продолжала барахтаться в поисках ответа и, наконец, пробормотала:

— Понятия об этом не имею.

— Ложь, — проговорил он медленно, — знаете, она как мокрый снег. Вам это никогда не приходило в голову? Сначала маленькая ложь, но рано или поздно вам приходится передвинуть этот комок чуть подальше, добавить что-то к первой лжи, и она — как снежный ком — растет и растет, превращаясь в большую ложь. И, в конце концов, она становится настолько тяжелой, что вы уже не в состоянии ее нести.

Она молчала. Глаза ее сверкали, она пару раз быстро моргнула. И тут он улыбнулся. Она в растерянности уставилась на него — когда он улыбался, то становился совсем другим человеком.

— А вы что, вообще никогда не собираетесь использовать другие цвета?

— Зачем?

— Ведь жизнь вовсе не черно-белая.

— Я пишу не жизнь, — сказала она угрюмо.

— А что же?

— Ну, не знаю, как это объяснить. Наверное, ощущения.

— А что, ощущения не имеют отношения к жизни?

Ответа он не получил. Она стояла в дверях и смотрела ему вслед, пока он шел к машине, как будто хотела задержать его взглядом. И на самом деле она хотела, чтобы он вернулся.

Потом Сейер поехал к дочери. И успел как раз к тому моменту, когда Маттеуса закончили купать. Он был влажный и тепленький, с тысячами маленьких сверкающих капелек воды во вьющихся волосах. Потом на него надели желтую пижаму, и он стал похож на шоколадку, упакованную в желтую обертку.

Он пах мылом и зубной пастой, а в ванной все еще лежали акула, крокодил и кит. А еще губка в форме арбуза.

— Наконец-то, — улыбнулась дочь и обняла отца, она ощущала некоторое смущение, потому что виделись они нечасто.

— Много работы. Но я же все-таки приехал. Ингрид, не затевай ничего с готовкой, просто съем бутерброд, если сделаешь. И кофе. А Эрик дома?

— Играет в бридж. У меня в морозилке пицца. И еще есть холодное пиво.

— А у меня есть машина, — улыбнулся он.

— А меня есть телефон, по которому можно вызвать такси, — парировала она.

— У тебя на все есть ответ!

— Нет, — засмеялась она. — Но я знаю одного человека, который действительно никогда за словом в карман не лезет!

И она ущипнула отца за нос.

Он сидел в гостиной на диване, держа на коленях Маттеуса и яркую книжку про динозавров и ящеров. Маленькое, только что вымытое тельце было таким теплым, что он даже вспотел. Он прочитал несколько строчек и погладил угольно-черные волосы, не переставая удивляться тому, какие же они кучерявые, какая невероятно крохотная каждая кудряшка и какое наслаждение он испытывает, гладя головку внука. Волосы были не мягкие и нежные, как у норвежских малышей, а жесткие, как стальная проволока.

— Дедушка останется ночевать, — сказал мальчик, глядя на него с надеждой.

— Останусь, если мама разрешит, — пообещал Сейер. — А еще я куплю тебе комбинезон, ты сможешь надевать его, когда будешь возиться со своим трехколесным велосипедом.

Потом он еще немного посидел на краешке кровати внука; дочь слышала, как он что-то напевал, исключительно монотонно, по-видимому, какую-то детскую песенку. Особыми вокальными талантами он похвастаться не мог, но нужный эффект был достигнут. Вскоре Маттеус заснул с полуоткрытым ртом, маленькие зубки сверкали в его ротике, как белые жемчужинки. Сейер вздохнул, встал и пошел к столу вместе с дочкой, которая уже всерьез становилась взрослой и была уже почти так же красива, как мать, — но только почти. Он медленно ел, запивая пиццу пивом, а сам думал о том, что в доме дочери пахнет так же, как пахло в доме у него самого, когда была жива Элисе. Потому что Ингрид использовала те же стиральные порошки, те же шампуни и лосьоны, ту же пасту — он узнал их на полках в ванной. И специи она использовала такие же, как и ее мать. И каждый раз, когда Ингрид вставала с места, чтобы принести еще пива, он тайком посматривал на нее, видел, что у нее такая же походка, те же маленькие ступни и та же мимика, когда она разговаривала или смеялась. И уже после того, как он улегся в так называемой гостевой комнате, которая на самом деле была крохотной детской — они просто еще не успели ее обставить, — он долго лежал и думал об этом. И чувствовал себя как дома. Как будто время остановилось. А когда он закрыл глаза, чтобы не видеть чужих занавесок на окнах, все вообще стало как раньше. И может быть, завтра утром его разбудит Элисе.

Эва Магнус сидела в тонкой ночной рубашке и мерзла. Она хотела лечь в постель, но не могла подняться со стула. Все тяжелее становилось делать то, что она собиралась, хотя она все время думала о том, что эта работа — выброшенная на ветер. Когда зазвонил телефон, она подскочила от неожиданности, посмотрела на часы и решила, что звонит отец — только он мог звонить так поздно.

— Да!

Она уселась поудобнее. Она любила говорить с отцом, но иногда эти телефонные разговоры бывали очень долгими.

— Эва Мария Магнус?

— Да.

Голос был незнакомый. Она никогда раньше его не слышала, во всяком случае, так ей казалось. Кто же это звонит так поздно, если даже не знаком с ней?