Андерс Рослунд - Три секунды

Леннарт Оскарссон закрыл за собой дверь отделения добровольной изоляции и медленно, ступенька за ступенькой, спустился в нижний этаж корпуса «С». Рука прижата к щеке, пальцы на горящей коже. Было больно, скула опухла, вкус крови пробился на язык и в глотку. Так будет с час, потом кожа вокруг глаза постепенно посинеет. Болело лицо, его придется долго лечить, но эта боль была ничто по сравнению с другой, той, которая шла изнутри. Всю свою профессиональную жизнь Оскарссон провел с людьми, которым не нашлось места в обществе, и гордился тем, что лучше других изучил человеческих подонков, это были его профессиональные знания — единственное, что, как он думал, еще чего-то стоило.

Этот удар он прозевал.

Не смог оценить отчаяния, предвидеть силу, догадаться, сколь силен страх Хоффманна.

Группа быстрого реагирования утащила этого черта туда, где ему самое место, пусть посидит подольше в самой мерзкой из мерзейших камер. К тому же после обеда Леннарт напишет отчет, и долгая отсидка станет еще дольше. Но мысли о возмездии не помогали. Оскарссон ощупал ноющую щеку. Все это ничего не меняло, и не утихало разочарование оттого, что он так ошибся в заключенном.

Железная кровать, цементный туалет. Не более того, хотя он ждал чего-то особенно страшного. Загаженные, некогда белые стены, никогда не крашенный потолок, ледяной пол. Хоффманн снова замахал руками, а потом жал на кнопку в камере достаточно долго, чтобы разозлить надзирателей. Какой-нибудь вертухай, которому это надоест, торопливо подойдет и велит заключенному, избившему директора тюрьмы, прекратить названивать, пока не пристегнули ремнями к койке на несколько дней.

Он опять замерз.

Они знали. Он доносчик, и ему вынесен смертный приговор. Должно быть, они и сюда проникли. Его гибель — только вопрос времени; его не защитит даже постоянно запертая дверь камеры. У «Войтека» были ресурсы. Если смерть уже начала свое движение, купить можно всех.

Квадратное окошечко располагалось выше центра двери. Когда его открывали, раздавался скрежет, потом щелчок.

Глаза смотрят не отрываясь.

— Что тебе?

Кто ты?

— Позвонить.

Вертухай?

— С какой стати я должен разрешать тебе звонить?

Или один из них?

— Я хочу позвонить в полицию.

Глаза приблизились, рассмеялись.

— Хочешь позвонить в полицию? Чтобы что? Сообщить, что ты только что избил директора тюрьмы? Мы тут работаем, и нам такое не особо нравится.

— Не твое собачье дело, почему мне надо позвонить. И ты это знаешь. И ты знаешь, что не имеешь права запрещать мне звонить в полицию.

Глаза замолчали. Окошечко закрылось. Шаги затихли.

Хоффманн поднялся с холодного пола и подбежал к кнопке на стене и жал, как ему показалось, минут пять.

Дверь распахнулась. Трое в синей форме. С вытаращенными глазами — теперь Хоффманн был уверен — вертухай. Возле него — еще один, такой же. За их спинами третий, знаки отличия показывали, что он из тюремных инспекторов, пожилой мужчина, лет шестидесяти.

Пожилой заговорил:

— Меня зовут Мартин Якобсон. Я здешний инспектор. Начальник отделения. В чем дело?

— Я попросил телефон. Позвонить в полицию. Это, черт, мое право.

Инспектор внимательно рассмотрел его — заключенного в робе, которая ему велика, потного, с трудом стоящего на месте, потом посмотрел на вертухая с вытаращенными глазами.

— Привези телефон.

— Но…

— Мне все равно, почему он попал сюда. Пускай позвонит.

Пит сидел на краю железной кровати, сжимая в руке телефон.

Каждый раз он запрашивал коммутатор городской полиции. Теперь гудки шли дольше, он насчитал двадцать. Двадцать гудков Вильсону, двадцать Йоранссону.

Ни тот ни другой не снял трубку.

Пит сидел в камере, где не было ничего — только железная кровать и унитаз на цементном основании. Никакой связи ни с окружающим миром, ни с другими заключенными. Никому из надзирателей и в голову не приходило, что он здесь по заданию шведской полиции.

Он влип. Спасения нет. Он остался один в тюрьме, осужденный на смерть своими соседями по тюремному коридору.

Пит разделся догола, замерз. Сделал гимнастику, вспотел. Набрал воздуху в грудь и задерживал дыхание, пока давление в груди не стало болезненным.

Он лег лицом в пол. Ему хотелось почувствовать что-нибудь, что угодно, что не было бы страхом.

Хоффманн понял это, как только услышал, как открылась и закрылась дверь отделения.

Ему не надо было смотреть. Пит просто знал: они уже здесь.

Чьи-то медленные тяжелые шаги. Хоффманн подбежал к двери, приложил ухо к холодному металлу, прислушался. Охранники вели нового заключенного.

И вот Пит услышал знакомый голос:

— Stukach.

Стефан. Его ведут по коридору, в камеру.

— Что ты сказал?

Вертухай, который глаза таращил. Хоффманн плотнее прижал ухо к двери, он хотел расслышать каждое слово.

— Stukach. Это по-русски.

— У нас тут не говорят по-русски.

— Один — говорит.

— Давай двигай!

Они здесь. Скоро их будет больше. Скоро все, кто сидит в строгаче, узнают: в одной из здешних камер жмется по углам стукач.

Голос Стефана — сама ненависть.

Пит нажал на красную кнопку. Он не снимет с нее палец до тех пор, пока не придет кто-нибудь из надзирателей.

Они дали ему понять, что уже здесь и что его гибель — вопрос времени. Часы, дни, недели. Те, кто следил за ним, кто ненавидел его, знали: придет момент, когда ему больше нечего будет ждать.

Квадратное окошко открылось, но глаза были другие — того, пожилого инспектора.

— Я хочу…

— У тебя дрожат руки.

— Какого…

— Ты страшно потеешь.

— Телефон, я…

— У тебя дергается глаз.

Хоффманн так и держал палец на кнопке. Гнусавый вой разносился по коридору.

— Отпусти кнопку, Хоффманн. Успокойся. И прежде чем я что-нибудь сделаю… я хочу знать, как ты себя чувствуешь.

Хоффманн отпустил кнопку. В коридоре стало поразительно тихо.

— Мне надо еще позвонить.

— Ты звонил только что.

— По тому же номеру. Пока мне не ответят.

Тележку с телефоном и справочником вкатили в камеру, и седой инспектор сам набрал номер, который помнил наизусть. Он не сводил глаз с лица заключенного, смотрел на подергивающийся в тике глаз, на блестящие от пота лоб и запястья, смотрел на человека, сражающегося с собственным страхом, человека, который слушал гудки и которому никто не ответил.

— Ты неважно себя чувствуешь.

— Мне надо позвонить еще раз.

— Позвонишь попозже.

— Мне надо…

— Тебе никто не ответил. Перезвонишь потом.

Хоффманн не выпускал трубку из трясущийся руки, одновременно пытаясь взглянуть в глаза инспектору.

— Пусть мне принесут книги.

— Какие книги?

— Остались у меня в камере. В секторе «G2». У меня есть право на пять книг. Я хочу, чтобы принесли две. Я не могу целый день смотреть на стены. Книги на прикроватном столике. «Из глубины шведских сердец» и «Марионетки». Пусть их принесут, сейчас же.