Джесси Келлерман - Беда

— Ханна.

Лежит, свернувшись.

— Ты не спишь?

Рука пробирается из-под слоя одеял, глаза следят за ним — концентрические круги мишени.

— Можно подойти?

Она кивнула.

Он присел на край кровати.

— Как чувствуешь себя?

Она откашлялась.

— Пить хочу.

Выползла из-под одеял. Она спала в джинсах и шерстяном свитере, сверху — коричневый махровый халат. Моль проела дыру на уровне живота, проступает желтая и ноздреватая, как сыр, плоть. Неконтролируемая прибавка веса, вызванная нейролептическими факторами.

Без разрешения Джона не смел прикоснуться к ней. Однако на лестнице Ханна положила руку ему на локоть и предупредила:

— Меня тут нет.

Как это понимать? Он не знал. На всякий случай ответил:

— Я тут.

Они устроились в кухне, откуда Джордж не мог их слышать. Свой завтрак Ханна в основном скормила кошке, и Джона спросил, не приготовить ли ей что-то еще. Она покачала головой. На голове — воронье гнездо. Он предложил вычесать ей волосы. Не встретив отказа, сходил наверх и принес расческу с редкими зубцами и флакон детского масла.

Сидел у нее за спиной, что-то тихонько приговаривая, ничего серьезного, старался ее рассмешить. Настроения Ханны менялись, словно комбинации в игровом автомате. Бывала заторможенной, как нынче, или неконтактной, дезориентированной, или вспыльчивой, подозрительной. Он научился следить за малейшими переменами.

— Все волосики запутались, — сказал он, разбирая очередной колтун. Ее волосы представлялись ему нейронами — взбесившимися, растущими наружу, бегущими прочь от вечно мятущегося мозга. Он вычесывал прядь за прядью, чтобы Ханна была красивой, аккуратной.

К третьему курсу Джона уже немало знал об устройстве мозга. Видел его в анатомическом театре, изучал в разрезе, и ему было известно, что заболевание Ханны чаще всего относят к числу нейрохимических. Впрочем, существовала и другая теория — анатомическая. А третья группа ученых (сокращавшаяся с каждым годом, по мере того как психиатрия все больше срасталась с биологией) считала этот недуг психосоциальным. И хотя все дружно признавали эту болезнь недифференцированной, хронической и прогрессирующей, единственного верного эпитета — кошмарная — не произносил никто.

— Что ты сейчас смотришь по телевизору? «Робинзонов»?

— Нет. — Она пожала плечами.

— А что?

— Эмерила.

Он рассмеялся:

— Глядишь, в следующий раз ты приготовишь мне обед.

— Фрикасе тебе сделаю, — сказала она и наконец улыбнулась.

Это в самом деле была она, Ханна. Пряталась где-то там, изредка выглядывала, махала ему рукой. Вот что разбивало ему сердце. Но он поспешил воспользоваться этим недолгим просветом.

— Тук-тук.

— Кто там?

— Настырная корова, — представился он.

— Настырная ко…

— Мууууу.

Снова она улыбнулась.

— Тук-тук, — повторил он.

— Кто там?

— Настырная корова-дислектик.

— Настырная корова-дис…

— Уууууум.

Они дружно засмеялись.

— Моя очередь, — сказала Ханна. — Тук-тук.

— Кто там?

— Настырная черепаха.

— Настырная че…

Она медленно вытягивала шею, будто выглядывая из панциря.

— Тук-тук, — сказал он.

— Погоди, моя очередь, — сказала она.

— Прости, — извинился он. — Помешал тебе на полуслове.

— Тук-тук.

— Кто там?

— Настырная черепаха-дислектик.

— Настырная черепаха-дис…

Она так же медленно заползла обратно в свой панцирь.

Они посмеялись от души. Этой шутке сама же Ханна и научила его — сколько-то лет тому назад.

— Расскажи анекдот, — попросила она.

В голову лезли только сальности, подслушанные в операционной. Вряд ли они позабавят Ханну.

— Как-то я иссяк, — повинился Джона.

Напрасно. Она вновь ушла в себя, оттолкнула недоеденный багет. Лентяйка Сьюзен потянулась было за ним, но Ханна спустила кошку на пол и шикнула на нее, выставляя за дверь.

Джона торопливо заговорил, громоздя шутку на шутку, изо всех сил стараясь развлечь Ханну, вернуть ее. Она в тупой апатии оттягивала себе пальцами нижнюю губу, потом принялась терзать кутикулу, пока кровь не выступила. Ему хотелось хорошенько встряхнуть Ханну, ему ни в коем случае не хотелось этого делать, и он, обессилев, замолчал. Какое-то время они так и сидели, ничего не делая.

Снаружи завопил сосед: привезли уголь.

— Прическа в порядке, — сказал Джона. — Может, примешь ванну?

— Уже мылась.

— Когда?

— Утром.

Лжет или путает — что именно, не поймешь. Но помыться давно пора. Так почти всегда, когда Джона приезжает: Джордж стесняется ее наготы и не моет дочь, ждет Джону или Бернадетту, приходящую три раза в неделю сиделку.

— Масло из волос вымоем, — мягко настаивал Джона.

Она погрызла большой палец:

— Ему неохота.

Джона заглянул в гостиную. Джордж снова уснул, прижимая к себе бутылку, будто маленькую, уродливую любовницу.

— О’кей, — сказал Джона. — Мы с тобой вдвоем справимся.

Ее спина была такой белой, что отливала в прозелень. Ноги сто лет не бриты. Когда-то ее левое плечо было крупнее правого — последствия тренировок, — теперь они одинаковые, сутулые, мускулатура съежилась, заплыла жиром. И все же Джоне казалось, что в Ханне еще таятся силы. Теперь он взял бы над ней верх в армрестлинге, но это — с недавних пор.

Она съежилась, подставляя спину и пряча грудь, словно от девичьей стыдливости. Джона хорошо помнил тот момент, когда Ханна в его глазах утратила пол: когда ее в первый раз на глазах Джоны унимали санитары. Она лягалась, плевала, дергалась и вопила, и вдруг он понял, как Ханна похожа на младенца-переростка. Похоть несовместима с подобной беспомощностью, была бы извращением. Всякое желание исчезло навеки, раз — и ушло.

А ведь — горько и сладостно вспоминать — ее младенческое доверие, младенческая ласковость более всего и привлекали Джону. Огромные рыбьи глаза и как она вжималась в его тело, ища тепла и защиты. И до того, как ее недуг стал явным, Джона привык чувствовать себя ее покровителем. После того как рос младшеньким в семье, где его мнение никто не принимал всерьез, он с готовностью сделался супергероем Ханны.

Они познакомились в Мичигане. Свел их Ланс: его мать дружила с Венди Рихтер, и, когда Ханна осенью 1998 года вернулась в Анн-Арбор — пропустила семестр после смерти матери (Венди скончалась от рака груди), Ланс решил утешить девушку, представив ей клевого новичка. Потом Ханна признавалась Джоне, что не решилась огорчить Ланса, указав ему на оксюморон: новичок не может быть «клевым». Он тебе понравится, он тоже из Нью-Йорка.

Спасибочки , сказала Ханна. Детишки с Восточного побережья вечно кучкуются, а она предпочитала держаться сама по себе.