Стивен Джонс - Запах страха. Коллекция ужаса

Я потратил большую часть последних пяти часов на предыдущие четыре абзаца, пытаясь заставить себя поверить, будто могу писать о ней так, как писал бы о ней журналист. Будто могу быть хотя бы немного объективным и отстраненным. Нет, конечно же, все это напрасно, и я трачу время впустую. После того как я просмотрел запись еще раз, после того как чуть не позволил себе досмотреть ее до конца, думаю, теперь мне захочется отгородиться стеной от воспоминаний о ней. Нужно позвонить в Нью-Йорк и сказать, что я не могу, не могу этим заниматься, пусть ищут кого-нибудь другого. Но после того, что я натворил с материалом о Мушаррафе, агентство может вообще от меня отказаться. Сейчас это для меня важно. Возможно, через день-два это пройдет, но пока важно.

Ее отец писал книги, которые не пользовались особой популярностью, и, хоть они не блещут слогом, в них, возможно, содержится ключ к пониманию того, что двигало Яковой и почему ее жизнь сложилась так, как сложилась. Вот так просто и противоречиво. Как и все, что связано с «культом лемминга», как окрестили в народе «Открытую дверь ночи», как стали называть это сообщество люди, которым проще смириться с трагедией и ужасом, если в них есть доля абсурдности. Во всем, что связано с ней, кажущееся важным и значимым в следующую секунду может показаться совершенно бессмысленным. Хотя возможно, что так кажется только мне одному. Быть может, я слишком много требую от этих книг.

Отрывок из книги «Претория» («Баллантайн букс», 1979), с. 164–165.

Эдвард Хортон стряхнул пепел с сигары в большую стеклянную пепельницу на столе.

— Не люблю море, — сказал он и кивнул на окно. — Если честно, я даже звука его не выношу. Мне от него кошмары снятся.

Я прислушался к прибою, не сводя взгляда с толстяка и с серых завитков дыма, которые клубились вокруг его лица. На меня звук волн всегда производил успокаивающее воздействие, и я задумался о том, который из бесчисленных секретов Хортона объясняет его отвращение к морю. Я знал, что он одно время служил на флоте в Корее, но также был уверен, что в боях он не участвовал.

— Как тебе спалось ночью? — спросил я, и Хортон покачал головой.

— Дерьмово, — ответил он и снова затянулся сигарой.

— В таком случае, может, стоит подумать о том, чтобы переселиться подальше от берега?

Хортон кашлянул и ткнул жирным пальцем в сторону окна бунгало.

— Думаешь, я бы этого не сделал, если бы сам решал? Она хочет, чтобы я был здесь. Хочет, чтобы я сидел вот здесь, на этом самом месте, и ждал ее. Днем и ночью. Она знает, как я ненавижу океан.

— К черту, — сказал я и потянулся за шляпой, устав от его общества и вони его тлеющей «маканудо». — Если передумаешь, ты знаешь, где меня найти. Не обращай внимания на сны, ведь это всего лишь сны, не более.

— Этого мало? — спросил Хортон, и по выражению его лица я понял, что он был бы не против, если бы я задержался подольше, но знал, что он никогда в этом не признается. — Дьявол, этой ночью люди уходили в море, шли по песку рядами, как солдаты на плацу. Там их, наверное, миллион был. Как думаешь, что может означать такой сон?

— Хортон, такой сон не означает ничего, — ответил я. — Разве то, что тебе нужно поменьше острого есть на ночь.

— Как был ты говнюком, так им и останешься, — сказал он, и мне пришлось согласиться. Он пыхнул сигарой, а я вышел из бунгало в соленую ночь Санта-Барбары.

Отрывок из книги «Что притащила кошка» («Баллантайн букс», 1980), с. 231.

Вики так и не рассказала никому о снах, как не рассказала никому о мистере Баркере и о желтом «корвете». На радость или на горе, сны были ее тайной. Иногда они казались ей чем-то неправильным, постыдным, даже греховным, как будто она нарушила Божьи законы или по меньшей мере законы человеческие. Однажды она чуть было не призналась мистеру Баркеру, где-то за год до того, как уехала из Лос-Анджелеса. Она уже даже заговорила о русалках, но он фыркнул и рассмеялся, из-за чего ей сразу расхотелось о чем-то рассказывать.

— Ну у тебя и фантазии, — сказал он. — Когда-нибудь тебе придется повзрослеть и перестать говорить о таких вещах, если хочешь, чтобы люди относились к тебе серьезно.

Поэтому больше она рот не открывала. Что бы ни означали эти сны, она никому не сможет объяснить их или даже признаться кому-либо, что видит их. Порой по ночам, не в силах заснуть, она лежала в кровати, глядя в потолок, думая о разрушенных замках под водой, о прекрасных утонувших девах с водорослями в волосах.

Отрывок из книги «Последний ростовщик Бодега-бэй» («Бентам букс», 1982), с. 57–59.

— Это было еще в пятидесятых, — сказал Фостер, закуривая очередную сигарету. Руки его дрожали, и он беспрестанно поглядывал через плечо. — Точно, в пятьдесят восьмом или в начале пятьдесят девятого. Я помню, что Эйзенхауэр был еще президентом, но не помню, какой год. Но я тогда еще торчал в Гонолулу, ага, возил вшивых туристов вокруг острова на «Сент-Крисе», чтобы они могли половить рыбу и сфотографировать чертов Килауэа. Катеришко мой доживал последние дни, но на воде еще держался, и, если знать, как с ним управляться, можно было попасть, куда тебе надо.

— Какое это имеет отношение к У инки Андерсону и девушке? — спросил я, не скрывая нетерпения.

— Черт, Фрэнк, я же веду к этому. Являешься сюда, задаешь вопросы, хочешь, чтобы я тебе все объяснил, так хотя бы помолчи и послушай.

— Я не могу ждать всю ночь.

— Да, черт, а кто может, скажи-ка, а? Ну ладно, как я говорил, это было в пятьдесят девятом, и мы стояли где-то к северу от Молокаи. Старина Куп ловил рыбу на линии тысячи фатомов, а Джерри… Ты ведь помнишь Джерри?

— Нет, — ответил я, поглядывая на часы над баром.

— Ну да ладно. Джерри О’Нил всю дорогу точил лясы о здоровенном, на тыщу двести фунтов, марлине, которого за пару недель до этого подцепил какой-то мексиканский бизнесмен из Тихуаны. Про рыбу эту даже в газетах тогда написали. Короче, Джерри сказал, что мексиканец тот был плохим человеком, ну, вроде как несчастье приносил, что ли, и что нам лучше приглядывать за ним.

— Но ты только что сказал, что он поймал марлина на тыщу двести фунтов.

— Ну да, поймал. Этот сукин сын умел ловить рыбу, но он занимался какой-то дрянью, вроде испанского вуду, и бросал через оба борта катера золотые монеты. Ровно каждые пять минут. Как заведенный, смотрел на часы и бросал. Золотые дублоны или еще какое дерьмо, не знаю. Купа это бесило. Мало того что мексиканец такое добро в воду выбрасывал, так он еще и бубнил что-то себе под нос не переставая. Куп говорит ему: заткнись, люди тут рыбу ловят, но тот знай себе бубнит, монетки швыряет да рыбу вытаскивает. Я потом видел один из тех дублонов. Там на одной стороне было выбито что-то похожее на осьминога, а на другой — звезда, как ее… Пентаграмма. Ну, ты знаешь, которыми ведьмы и колдуны пользуются.