Дэвид Хьюсон - Седьмое таинство

— А из меня вышел бы отличный свиновод. Выдающийся.

— Ага, мог бы выйти, — сочувственно поправила Тереза. — Но только до момента, когда пришлось бы везти питомцев на бойню. И что тогда, тупица моя тосканская? Хватило бы у тебя пороху сидеть рядом и жевать хлеб с жареной поросятиной, слушая их визжание?

Перони промолчал, глядя на камни мостовой, истертые многими поколениями прохожих.

Тут Лупо замолчала, поняв, что кого-то в их компании не хватает.

— Я и понятия не имела, что Лео так медленно ходит. Неужели он и впрямь был так серьезно ранен?

Некоторое время назад они свернули за угол. Когда Коста оглянулся, на улице не было ни души. Нет, тут что-то не так… Лео поправлялся медленно, но неуклонно. И скоро, как показалось Нику, он выйдет на работу и поставит их нового босса, комиссара Мессину, перед необходимостью принять трудное решение. Оставят их напарниками или раскидают по разным группам?

— Ник?.. — тихонько позвала Эмили. В ее голосе сквозила озабоченность.

Коста уже развернулся, чтобы идти назад, и Перони последовал его примеру, когда совсем рядом, со стороны широкой магистральной улицы Кавура, донесся знакомый вой полицейской сирены, потом еще одной, потом еще, а за ними — злобное тявканье автомобильных клаксонов.

— Кажется… — начала было Тереза и тут же умолкла.

Поблизости кто-то закричал, и Коста — каким же все-таки странным образом работает человеческий мозг! — вдруг понял, что панические вопли исходят от перепуганной насмерть Рафаэлы Арканджело, сейчас невидимой.

Потом из-за угла появились две фигуры: Лео Фальконе и обхвативший его руками здоровенный и мощный индивидуум в черной шерстяной шапке, натянутой на самые уши и целиком закрывающей голову.

В его руке был пистолет, которым он тыкал Фальконе в шею и орал что-то неразборчивое.

Прошла минута или две — Лудо Торкье было трудно следить за временем в полутемном мире, где предметы были едва видны, а расстояние невозможно правильно оценить, — и слева показался низкий проход. Место показалось ему знакомым. Да, кажется, это здесь.

К его удивлению, Ла Марка снова начал стенать.

— Ты же говорил… — пробормотал он.

— Что я говорил?

— Ты говорил, что нас должно быть семеро.

— Нас и было бы семеро, если бы этот говнюк Винченцо не наложил в штаны.

— Ты сам сказал, что нас должно быть семеро. Иначе ничего не сработает. Ты же…

Торкья, в ярости обернувшись, ухватил сокурсника за ворот куртки, рывком протащил мимо себя и швырнул головой вперед вниз, в пещеру, что теперь открылась чуть левее. Потом забрал у всех большие мощные фонари и установил их в ряд на полу, так чтобы они светили внутрь. Экспедиционеры стояли неподвижно и молча, немного испуганные.

Когда глаза привыкли к новому освещению, студенты разглядели помещение. И еще несколько минут стояли молча, пришибленные, пораженные. Даже Торкья не мог поверить собственным глазам. При таком ярком освещении пещера оказалась еще более замечательным местом, чем он мог предполагать и надеяться.

— И что это за чертовщина, Лудо? — спросил Абати, и в голосе его звучала явная нотка уважения, благодарности и удивления.

При свете всех фонарей Дино мог теперь должным образом оценить все подробности открывшегося перед ними вида: фрески на семи стенах, еще сохраняющие оттенки исходных цветов — охры, красного и синего, лишь немного поблекших за прошедшие столетия. Под каждой стеной — по два ряда низких каменных скамеек, установленных в четком порядке. А в центре между ними, точно в центре, у стены, обращенной ко входу, — алтарь со статуей Митры, убивающего жертвенного быка, — сюжет, настолько характерный для этого культа, словно взят из учебника истории. Когда Торкья проник сюда в первый раз, он целый час любовался статуей, гладил призрачно-белый мрамор, ощупывая точно переданные человеческие контуры. И сейчас чувствовал то же, что и в прошлый раз: он рожден для того, чтобы стать частью этого места; создан, чтобы принадлежать тому, что это святилище олицетворяет.

Лудо поднял с пола два больших фонаря и приблизился к плоской белой плите, уложенной перед статуей. Изваяния казались ожившими: Митра в человеческом облике, мощный и напряженный, стоит, широко расставив ноги, над упавшим в страхе быком, уже бьющимся в агонии. На голове бога — высокий фригийский колпак, украшенный крылышками; правой рукой победитель задирает голову быка, а левой вонзает в горло Короткий меч. Из травы, тщательно вырезанной, высовывается скорпион и жалит кончик вытянутого и опавшего бычьего пениса. К плечу животного припали мощная разъяренная собака и извивающаяся змея — пьют кровь из разверстой раны.

— Насколько я могу судить, — произнес Торкья после продолжительного молчания, отвечая на вопрос Абати, — мы сейчас находимся в самом крупном и самом значительном храме Митры, какой кто-либо когда-либо видел. По крайней мере в Риме.

Он прошел к алтарному столу и провел пальцем по столешнице. В слое пыли остался след. Да, он был прав еще тогда, в первый раз: эти пятна, похожие на застарелую ржавчину, вовсе не узор самого камня.

— Но потом пришли мясники и положили всему конец. Или я не прав?

Остальные в молчании последовали за ним. Абати озирался по сторонам, широко раскрыв глаза.

— Что тут произошло, Лудо?

— Сам смотри. Может, догадаешься.

Диггер отошел в сторону и поднял с пола осколки глиняной посуды. Сосуд явно разбили сильным ударом. Затем Дино стал рассматривать фрески на стене, подойдя поближе: идиллическая пасторальная сценка, сам бог посреди толпы ярых приверженцев. Изображение покрывали симметричные глубокие шрамы — должно быть, от ударов топором. Лицо бога было сбито и теперь превратилось в пятно пыли и плесени.

— Святилище было осквернено, — заметил Абати. — И вовсе не парочкой грабителей могил.

Торкья поднял с пола еще какие-то осколки — кажется, сосуда для церемониальных возлияний.

— Это все Константин натворил.

Самому ему все было ясно и понятно. Место, в которое они сейчас попали, было средоточием идей и верований, ставших потом предвестником и своего рода планом действий для всего, что произошло позже — от крестовых походов до войны в Югославии, от уничтожения христиан христианами при взятии Константинополя в 1204 году до уничтожения христианами ацтеков с благословения священников, которые наблюдали за этим и ни во что не вмешивались. Тогда, через несколько часов после взятия Рима войсками императора Константина, меч христианства взалкал крови другой, противной ему религии, но не на поле битвы, а здесь, в святая святых. Это произошло 28 октября 312 года от Рождества Христова, и весь ход истории оказался изменен: здесь, в этом подземелье, всего через несколько часов после битвы у Мульвийского моста [18] Битва у Мульвийского моста в 312 г. решила исход очередной междоусобной борьбы цезарей в Римской империи. Один из претендентов на императорский престол, Константин, победил другого претендента, Максенция, украсив перед этим свои знамена христианским символом. После этого гонения на христианство прекратились, оно стало в Риме официально признанной религией. угнетаемые превратились в угнетателей и бросились жестоко и яростно мстить за все то, что было прежде.