Андрей Измайлов - Трюкач

А где же «кто бы там»?

Антонина непроизвольно глянула поверх голов. Ломакин непроизвольно оглянулся. Спина-респект (если спина может быть респектабельной… может-может!) Мелькнула вдали, на лестнице, где курили. Вот завернула вниз – неясный профиль. Полупрофиль. Не бегство, но обусловленное протоколом, «я вас покину…». Но – мысленно вместе! «Кто бы там».

– А это… – почти неуловимо замялась Антонина. В самом-то деле! Кто бы это мог быть? Мало ли, что звонили вместе от «Администратора». Еще не повод для знакомства.

– Ломакин, Виктор… – заносчиво, от неловкости ситуации, объявил себя Ломакин. Эка! Здесь лежит Суворов. Простенько и со вкусом. Старик Державин благословил бы. Мол, всяк знать должен!

– Каскадер, – нежданно-негаданно пояснила Антонина. – В «Изверге» – это он.

(Откуда?! Как?! Он ведь ничего не говорил!… Узнала, отвечала потом Антонина, узнала и все! Спина-то твоя, не Ярского? Ну! Совсем меня за дурочку держишь?!).

– Да-а-а?! – восхитился филин-Солоненко. – И по крышам. – вы?! Без страховки?!

Слаб человек. Ломакин – человек.

Расслабился, поддался. Хоть кто-то оценил!

Распорядился насчет столика, распорядился насчет блюд, распорядился насчет «не мешайте нам!».

– Вы, как я погляжу, здесь частый гость?

– Некоторым образом. А вы?

– Да вот думаю: купить, что ли, эту развалину целиком и полностью. Можно было бы из нее сотворить нечто попристойней. – И Ленфильм в придачу. Отстроить, отреставрировать, сделать настоящую фабрику грез. Я, собственно, почему здесь? Здесь должен быть ваш… ваш начальник. Как его? Голытьба? – намеренно раздражал филин-Солоненко.

– Голутва? – уточнил Ломакин. И еще раз уточнил, – Он не мой начальник. Я – сам по себе.

– А как это? – дружески приник к нему крошка Цахес – Ровинский. – Как это – сам по себе?

Проти-и-ивный! Ломакин отпрянул, вроде бы демонстрируя: а вот так – сам по себе, на дистанции!

Но гадкий мальчик что-то унюхал. И шмыгающе втянул ноздрями, давая понять: унюхал.

– Стиморол! – ляпнул Ломакин. – Неповторимый, устойчивый вкус! – не отбрыкиваться же всерьез: отыди от меня, крошка! отыди, гадкий мальчик.

– Magie noire… – протянул вьюнош. – Ам-м-м… Черная магия! – и ниспослал взгляд-дуплет – филину и Антонине: ага?! попробуй возрази, что не ага!

Стиморол стиморолом – дыхание свежо, но растворимо. А вот стойкий аромат «Черной магии», передаваемый трением-соприкосновением… хранить вечно, да. Попробуй непринужденно заяви, выгораживая даму: люблю, знаете, ли, поутру, силой своей играючи, рубить дрова, а после – обливаться из ковша только и непременно «Magie noire»!

Все всё поняли. И все сделали вид, что никто ничего не понял. А чего?! Со свечкой в ногах стоял?! Ну ты, проницательный! Ты, ты, проросший в темноте! Ну?! То-то…

Лучше давайте к делу, к делу!

Дело. Как вам, «Изверг»?

Да никак, если честно.

И правильно! Любое кино сейчас – никак, если честно.

То есть?

А то и есть…

И Ломакина понесло. И не потому, что он жаждал самостоятельности или был таким искушенным. Просто молотил языком, отвлекая, отманивая от темы Антонина.

– Вы серьезно? В смысле, купить Дом кино и Ленфильм?

– Хм… В принципе, не исключено, Хотя… Сами подумайте, надо?…

– Надо! – впопыхах вякнул Ломакин и – увел: – Только зачем? Сами подумайте.

– Я и думаю, – поощряюще согласился Солоненко. – А ваши позитивные предложения?

Не кинофильм, а видеофильм! Отпадает громоздкая аппаратура. Отпадает проблема проката. Умеючи даже сегодня нашим деятелям кино можно подсказать неплохой бизнес на видео. Как вариант: купил кассет в Гонконге по десять центов, записал на них свой фильм, продал здесь за пятьдесят. Для затравки на ту же кассету вторым номером, записать нечто эммануэльное – точно возьмут. А сколько копий есть возможность записать? Сколько угодно. А сколько по России пунктов проката? Сколько угодно. Вот и считайте… А Ленфильм – что ж, Ленфильм хиреет. «Изверг» закончил – о, праздник! Разок прокатали в Доме кино – о, праздник! Фильм, вы правы, средненький, но сам факт – отсняли, уложились, денег спонсор подкинул! О, праздник! Так несло Ломакина – он играл увлеченность, дабы не замечать продирающуюся сквозь фуршетников цербершу, жестикулирующую, беззвучно артикулирующую, губы дудочкой. Чего надо-то?!

Знал он, чего ей надо, но пусть погодит, не видит, что ли, занят Ломакин, увлечен, не до пустяков.

Для кого пустяк, а для кого важняк.

– Ключик! – продралась церберша. Пожалуйста. Меня же съедят, меня уже съели!

– Разумно! – сказал Солоненко. – Между прочим, наша фирма тоже была одним из спонсоров «Изверга». Внесли, так сказать, лепту.

– Выгадали? – отвлекал Ломакин деловаров, выискивая по карманам проклятущий ключ. – Много наварили?

– Разве дело в наваре! – неприкрытая ирония, однако не совсем ясно, к кому обращена: к нищим киношникам – что с них сжулить, к бизнесмену, то бишь к себе – поигрался в мецената, к Ломакину, роющемуся в карманных глубинах… – Если не в минусе, если хотя бы по нулям, то – выгадали.

Где же чертов ключик?!

А на Западе кино по-прежнему рентабельно! – не кто-нибудь, но сам господин Ровинский заявляет, не как-нибудь, но авторитетно заявляет.

Где! Ключ!

Запад есть Запад, Восток есть Восток… – дежурно посетовал Ломакин, для поддержки разговора.

Ключ, блин! Ты где?!

Ключ – вот. Выпал на пол звуком блин-н-н!

И кто-то мимоходом задел его носком модельной туфельки, скользяще зафутболив куда подальше, в толчею, даже не заметив, даже не запнувшись.

Ломакин тупо уставился в пол – только-только тут был!

Церберша сориентировалась мгновенно, расталкивая тусовку, устремилась за блесной.

Ломакин тупо смотрел в пол, не торопясь поднять глаза. Стало жарко.

– Упало? – преувеличенно обеспокоился Солоненко.

– Да так… Неважно… – преувеличенно успокоил Ломакин и, вроде бы смиряясь с очередной, неразгаданной тайной природы, пожал плечами: – Упало и пропало, х-ха!

– Черная магия! – гадко сказал гадкий мальчик.

Антонина (да, она – подлинная черная магия… черная – и магия) надменно раздавила гадкого мальчика взглядом и повертела в пальцах тонкую длинномерную сигарету: догадается, хоть кто огня поднести?

Солоненко догадался, клацнул бензиновой допотопщиной с откидной крышкой (последний крик дуры-моды).

Огонек завораживает. Дама, прикуривающая от огонька, завораживает. Такая дама, как Антонина, завораживает, даже не прикуривая, просто сама по себе. Особенно если выдается повод жадно и пристально глазеть на нее без риска быть обвиненным в нескромности. Повод выдался. Замечено: когда прикуривает дама, джентльмены замирают, следя за процессом. Забывают, о чем, собственно, они до того говорили.