Джон Гришэм - Рэкетир

После трех лет заключения я месяцами не видел посетителей, не считая отца. Управление тюрем старается, чтобы расстояние от места заключения до дома заключенного составляло миль пятьсот. Мне повезло, что до моего родного Уинчестера рукой подать, ведь могла бы оказаться тысяча миль. Некоторые из оставшихся у меня друзей детства ни разу не преодолели и этого скромного расстояния, о других я ничего не слышу уже пару лет. Большинство моих прежних приятелей-юристов слишком заняты. Товарищ по юридическому факультету пишет мне раз в два месяца, но навестить меня никак не соберется. Он живет в Вашингтоне, в ста пятидесяти милях к востоку отсюда, и утверждает, что трудится без выходных в крупной юридической фирме. Мой лучший друг-десантник живет в Питсбурге, в двух часах езды, и навестил меня во Фростбурге всего один раз.

Наверное, я должен быть благодарен отцу за то, что он так старается.

Он сидит, как всегда, в маленьком помещении для свиданий, положив на стол перед собой коричневый бумажный пакет. Это либо печенье, либо шоколадные кексы от тети Расин, его сестры. Мы здороваемся за руку, но не обнимаемся — Генри Баннистер никогда в жизни не обнимет мужчину. Он разглядывает меня, определяя, не поправился ли я, и, как водится, расспрашивает, как протекает мой стандартный день. Сам он за сорок лет не набрал ни одного лишнего фунта, и на него до сих пор налезает мундир морского пехотинца. Он убежден, что меньше есть — значит дольше жить, и боится умереть неожиданно. Его отец и дед скоропостижно скончались, не дотянув до шестидесяти. Он проходит пять миль в день и полагает, что я должен поступать так же. Я уже смирился, что он никогда не перестанет учить меня жизни, хоть в тюрьме, хоть на свободе.

Он трогает коричневый пакет:

— Это прислала Расин.

— Передай ей от меня «спасибо», — говорю я. Если он так беспокоится за мою талию, то зачем каждый раз привозит пакет жирной выпечки? Я съем две-три штуки, а остальное все равно раздам.

— Давно ты говорил с Маркусом? — спрашивает он.

— Больше месяца назад, а что?

— Беда! Подружка Делмона забеременела. Ему пятнадцать, ей четырнадцать. — Он качает головой, хмурится. Делмон стал нарушать закон с десяти лет, так что семья никогда не сомневалась, что он будет вести преступную жизнь.

— Твой первый праправнук, — пытаюсь я пошутить.

— Есть чем гордиться! Четырнадцатилетняя белая понесла от пятнадцатилетнего черного болвана, случайно носящего фамилию Баннистер…

Некоторое время мы обсуждаем эту тему. В тюремных визитах часто важно не то, что говорится, а остающееся глубоко внутри. Отцу уже шестьдесят девять, а он вместо того, чтобы наслаждаться этим золотым временем, зализывает раны и жалеет себя. Мне не хочется его осуждать. Жены, с которой они прожили сорок два года, он лишился за доли секунды. Отец еще не оправился от горя, когда оказалось, что мной интересуется ФБР, а вскоре расследование разрослось и покатилось как снежный ком. Суд надо мной длился три недели, и отец не пропустил ни одного заседания. Он с болью смотрел, как сын стоит перед судьей и слушает приговор — десять лет тюремного заключения. Потом у нас обоих забрали Бо. А дети Маркуса выросли и причиняют большое горе своим родителям и близкой родне.

Пора, чтобы нашей семье наконец повезло, но пока на везение как-то не похоже.

— Вчера вечером беседовали с Руби, — говорит он. — У нее все в порядке, передает тебе привет, говорит, что твое последнее письмо было забавным.

— Скажи ей, пожалуйста, что письма значат очень много. — Все пять лет она аккуратно пишет мне каждую неделю. Руби — отрада нашей рушащейся семьи. Она — консультант по вопросам брака, замужем за врачом-педиатром. У них трое замечательных малышей, которых держат подальше от их опозорившегося дяди Мэла.

После долгой паузы я говорю:

— Как обычно, спасибо за чек.

Он пожимает плечами:

— Рад помочь.

Он ежемесячно присылает мне сто долларов, которые всегда кстати. Они поступают на мой счет, позволяя покупать такие необходимые вещи, как ручки, блокноты, чтиво, приличную еду. Большинство в моей «белой банде» получают из дома чеки, тогда как в моей «черной банде» никому не присылают ни пенни. В тюрьме всегда знаешь, у кого есть деньги.

— Скоро пройдет ровно половина твоего срока, — говорит он.

— Две недели — и пяти лет как не бывало.

— Наверное, время летит быстро?

— Может, на воле оно и летит, а по эту сторону стены, уверяю тебя, часы идут гораздо медленнее.

— Все равно трудно поверить, что ты здесь уже пять лет.

Это точно. Как выжить в тюрьме за такой срок? Не думай о годах, месяцах, неделях. Думай о сегодняшнем дне — как его преодолеть, как пережить. Просыпаешься назавтра — еще один день позади. Дни накапливаются; неделя идет за неделей; месяцы становятся годами. И понимаешь, какой ты выносливый, как способен жить и выживать, раз выбора все равно нет.

— Чем собираешься заняться потом? — спрашивает он. Я слышу один и тот же вопрос каждый месяц, как будто меня вот-вот освободят. «Терпение, — напоминаю я себе. — Он мой отец. И он здесь! Это многого стоит».

— Пока я об этом не думаю. Долго еще.

— Я бы на твоем месте уже задумался, — говорит он, уверенный, что, окажись в моей шкуре, точно знал бы, как быть.

— Я прошел третий уровень изучения испанского, — говорю я, гордясь собой. В моей «оливковой банде», среди латиносов, Марко, мой хороший друг — он сел за наркотики, — оказался превосходным учителем языка.

— Похоже, все мы скоро залопочем по-испански. Проходу от них нет!

Генри не выносит иммигрантов, всех, кто говорит с акцентом, выходцев из Нью-Йорка и Нью-Джерси, получателей пособий, безработных. Бездомных, по его мнению, следовало бы согнать в лагеря с режимом похуже, чем в Гуантанамо.

Пару лет назад мы с ним так повздорили, что он даже пригрозил перестать меня навещать. Препирательства — напрасная трата времени. Мне его не переделать. Спасибо ему, что приезжает, я в ответ веду себя смирно — чем еще его отблагодарить? Я — осужденный уголовный преступник, а он — нет. Он — победитель, я — неудачник. Все это для Генри важно — не пойму почему. Может, дело в том, что я учился в колледже и на юридическом факультете, а он ни о чем таком и мечтать не мог.

— Вероятно, я уеду из США, — говорю я. — Куда-нибудь, где пригодится мой испанский, — в Панаму, Коста-Рику… Теплый климат, пляжи, люди со смуглой кожей… Для них не имеет значения судимость, сидел ты, не сидел — им не важно.

— И трава там зеленее, да?

— Да, папа, когда сидишь в тюрьме, трава всюду кажется зеленее. А что мне делать? Вернуться домой, наняться помощником юриста без лицензии и вкалывать на мелкую фирму, которой не по карману платить мне зарплату? Или стать поручителем? Может, частным детективом? Вариантов, как видишь, кот наплакал.