Лесли Каген - Насвистывая в темноте

Я взяла Холла за руку и повела по коридору в гостиную. И мы вдвоем распевали эту глупую песню, пока не дошли до восьмидесяти восьми бутылок, и тогда Холл захрапел на нашем красно-коричневом диване.

Когда я попятилась к двери, Тру сидела на стульчике у пианино. С одним из маминых разделочных ножей в руке.

Лучше магазина, чем «Файв энд Дайм» Кенфилда, нет во всем мире. Там даже пахло приятно из-за ящика со стеклянным окошечком, где лежали всякие-всякие конфеты — и маленькие бутылочки с вкусной красной жидкостью внутри, и цветные пуговки зефира, и тянучки «Би-Би Батс» на палочках, а сбоку стоял маленький автомат, который весь день напролет делал свежий попкорн.

Деревянные полы там волнисто-рыжие, а прилавки небольшие, зато набиты товаром, который миссис Кенфилд, похоже, собирала долгие годы, чтобы потом продавать людям. Во всей семье Кенфилдов она самый приятный человек. Хотя Дотти, наверное, тоже была довольно приятная, пока не растворилась в воздухе. Вот мистер Кенфилд, он угрюмый. Мама говорила, он такой потому, что так и не оправился после происшествия с Дотти. А когда я спросила, между прочим так, а что стряслось с Дотти, мама одарила меня своим взглядом «ну, и кто наделал на ковер?» и велела не совать мой нос в чужой вопрос.

В магазине Кенфилда был даже отдел с домашними животными, где мы с Тру однажды купили черепашку, которую назвали Элмер, а еще там продавались семена для садоводов, и карандаши, и брусочки мыла «Айвори». Все дамы в районе приходили за покупками в «Файв энд Дайм» прямо в бигудях, чтобы понравиться своим мужьям, когда те придут домой с завода, так что магазин порой напоминал салон красоты.

Мы прошли вдоль третьей стойки и отыскали коробки «Клинекса», составленные одна на другую. Моя сестра глядела в оба, и стоило миссис Кенфилд отвлечься на миссис Плотч, чтобы помочь той выбрать новые прихватки для кухни, Тру сунула три коробки под майку, и мы выскользнули через заднюю дверь, которая хлопнула достаточно громко, чтобы миссис Кенфилд заметила и крикнула вслед:

— Надеюсь, вашей маме уже лучше!

Когда мы выбежали на аллею, во мне зашевелилась совесть.

— Надо отнести их обратно, — сказала я. — Нехорошо брать чужое.

— Ох, да брось ты! Тоже мне паинька. «Клинекс» — это нам за то, что наша мама, наверное, умирает. Утешительный приз, такой дают женщинам в телевикторинах, которые Хелен смотрела, пока гладила. Помнишь?

Мне сделалось так грустно при мыслях о маме, что я уже не смогла ни словечка сказать про салфетки.

По дороге домой, как Тру и обещала, мы остановились у парковой лагуны. Я прихватила удочку. Мне никогда не удавалось ничего поймать, но все равно нравилось рыбачить — раз в неделю, в тени ивы на берегу. У меня есть фотография, как мы с папой удим рыбу, и мне года три, и дело было у озера близ нашей фермы. Из-за ветра у папы на голове будто маленькие рожки, так дуло в тот день. Мама сказала, на этом снимке ему сам черт не брат, и я решила, что это отличная шутка, смешнее не придумаешь.

— Холл тоже думает, что мама умрет, — сказала я, ковыряясь в грязи у берега в поисках червяка.

Тру нашла в мусорной урне пустой бумажный пакет и спрятала в него свои коробки с «Клинексом», так что теперь сидела на берегу, бултыхая в воде ногами. Эта девчонка просто обожает бегать босиком, а тот ржавый гвоздь, что впился ей в ногу, ничуть не отвадил ее от этой привычки.

— Какой такой Холл? — спросила она.

Тру терпеть не может разговоры про всяких там умирающих и вечно меняет тему, вот как теперь. Но я не поддалась, потому что хотела знать, что об этом думает сама Тру.

— Холл решил, что мама умрет, иначе не приударил бы за Рози в боулинге и не напивался бы до упаду. — Я достала из кармана поплавок и продела через него леску. — Раз уж навещать ее в больнице могут только он и Нелл, может, он и прав. — Я забросила крючок в лагуну прямо сквозь листья ивы. Мне было видно собственное отражение в воде. Лицо плавало примерно в футе от остального тела.

Тру бултыхнула ногами, и я сразу исчезла.

— Ну ты ведь слышала, что говорит Дорис Дэй: Que sera, sera . Это по-французски, знаешь ли.

Тру всего-навсего «насвистывала в темноте». Я готова поклясться, что в душе она скучала по Хелен не меньше меня самой, а уж я соскучилась как никогда. По всей ней. Даже по ее крикам, по ее ломкому пению и по тому, как она наряжалась для похода в церковь по утрам воскресений: вся прямо куколка, краше во всем приходе никого не было. По ее белому платью с отутюженными до остроты складками и по белым туфлям на каблучках. По ее чудесным волосам, собранным сзади у шеи золотой заколкой. Я даже скучала по печальному взгляду, которым она смотрела на меня, когда думала, что я не вижу. И по запаху ее дыхания, и по прикосновению прохладной руки в веснушках к моему лбу.

Я почувствовала, что леску тихонько потянули, но чересчур быстро дернула удилище, и червяка как не бывало.

— Проклятье, — сказала я и повернулась к Тру, которая корчила рожицы своему отражению.

Вот тогда я его и увидела. Расмуссена. Он сидел в патрульной машине, стоявшей у обочины, и разглядывал нас в окно. А когда понял, что я его заметила, сразу газанул и умчался.

— Ты его видела? — Я ткнула пальцем вдаль по Лисбон-стрит. — Расмуссен. Глядел на нас.

Тру подняла голову, но машины уже и след простыл.

— А вот и не Расмуссен. А если и так, чего бы ему на нас глядеть?

Она натянула тенниски и заползла в гущу веток той плакучей ивы. Одно из любимейших летних местечек у Тру. Ей нравилось там сидеть, никто ее не видит, а ей — наоборот, видно всех вокруг, а солнце, падавшее сквозь листву, по ее словам, напоминало о занавесках из бус на веревочках, каких полно в «Пекинском дворце», где как-то зимой мы ели китайское рагу из курицы, Холл в тот день продал ужас как много ботинок. Тру закурила «L&M». Дымок от сигареты, закручиваясь, просеивался сквозь ивовые ветви.

Я уселась на берегу и снова забросила леску в воду, пусть и без червяка. Стала думать, как там живется рыбе, и как мой красный поплавок выглядит из-под воды, и что рыбы думают о том, как он плавает наверху, — в общем, наблюдала за рыбами в точности как Расмуссен наблюдал за нами.

— Господь всеблагой, Иисус, Мария и Иосиф! — заверещала Тру, выбираясь из-под дерева. С чужой тенниской в руке.

— Быть не может… — прошептала я.

Тру бросила тенниску на землю и тыкала палочкой, пока та не завалилась набок. Над самой пяткой мы увидели вышитую розовую бабочку.

— Наверное, это Сары. Смотри, на ней же кровь. Надо рассказать!

А я вдруг подумала, что Расмуссен вовсе не за нами следил. Может, он дожидался, пока мы уйдем, потому что вчера вечером перед сном вспомнил про эту тенниску с бабочкой на пятке, которую случайно оставил там, где убивал и насильничал. И сегодня вернулся за нею. Шнурок все еще завязан. И капли крови кажутся игрой «Соедини все точки».