Урс Маннхарт - Рысь

Лен взглянул на соседнее сиденье, где на стопке бланков, рядом с фотоаппаратом лежала сплюснутая картонка от туалетной бумаги, на которой он пометил все частоты. Он выбрал эту картонку, потому что она без ущерба переносила в карманах брюк все странствия под снегом и дождем. С частотами он сегодня сверялся уже не раз. Все было правильно.

Если не считать нынешних блужданий, ему уже довольно хорошо удавалось определять местоположение хищника — с точностью до гектара. Ему везло: он уже воочию видел трех рысей. Эти моменты настолько впечатляли его на фоне обычного равнодушия, что искупали долгие часы за рулем с окоченевшими руками и ногами, когда он колесил по бесконечно извивающимся долинам, между заснеженными или влажными, уныло-серыми скалами, и не слышал ничего, кроме потрескиванья приемника.

Возможно, он выкладывался на этой работе так, как никогда раньше, потому что был один на один с самим собой. Отдыхать он себе позволял, лишь когда заканчивал одну пеленгацию и ясно понимал, что на следующую ему не хватит времени. По пути в Вайсенбах он как правило настраивал приемник на новый канал. И однажды поймал таким образом сигналы еще одной рыси. Им овладело непонятное волнение и, удивляясь своему честолюбию, он в конце дня отправился в очередное странствие, закончившееся безрезультатно, поскольку в наступающих сумерках рысь покинула свое дневное лежбище и с такой скоростью поспешила на охоту или к уже убитой жертве, что точная пеленгация была невозможна.

Но сегодня о второй рыси и речи быть не могло, сегодня ему не удавалось отыскать и первой. Четвертый час был уже на исходе. Лену стало обидно, что ему достался Тито, в то время как Скафиди получил Зико и Сабу, которые наверняка находились поблизости от удобного для пеленгаций Штокхорна и предавались зову природы на какой-нибудь солнечной полянке. В дурном настроении Лен выехал из Энгстлигентальской долины и направился обратно в Вайсенбах.

С бо́льшим удовольствием он поехал бы в Берн. В Вайсенбахе не было ничего, кроме двенадцати крестьянских домов, из окон которых высовывалось то одно, то другое лицо, когда зоологи с длинными антеннами на крышах проезжали по деревенским улицам, настолько узким и извивающимся вдоль фасадов, что две машины могли разъехаться лишь в двух определенных местах, а на каждом втором доме пришлось вешать круглые зеркала. Еще в этой деревне была «Лошадка», тускло освещенная, обставленная темной мебелью пивная, в которую зоологов не тянуло даже после самых изматывающих будней. Рядом с «Лошадкой» располагалась сиротливая железнодорожная станция, где поезда останавливались по требованию. Взвивая снежный шлейф, проносились мимо составы и заставляли мерцать неоновое освещение телефонной будки. Рядом с будкой стояла скамья — достижение Общества благоустройства. Иногда по выходным Лен дожидался на ней поезда, уносившего его в Берн, где он в одиночестве бродил по улочкам или встречался с друзьями.

Среди недели Лен выбирался из Альп, из этих тисков Зимментальской долины, только по четвергам, и то — лишь когда вечером ехал вместе со Штальдером, Геллертом и Скафиди послушать доклад о рысях в университете. На доклады всегда приходило много народа: с рысями хотело работать огромное количество студентов и уже дипломированных зоологов, хотели урвать кусок от делившегося там пирога, искали ту научную нишу, которую еще не заняли другие.

Это было очевидно: на Геллерта и Штальдера в лекционном зале смотрели с завистью и восхищением. Все их знали, все хотели поговорить о рысях, порасспросить, как сейчас обстоят дела в Оберланде. Завидовали же им, потому что обоим удалось осуществить мечту: работать непосредственно с дикими кошками.

После доклада, в поезде на Вайсенбах, все обычно пребывали в изнеможении и устало молчали. Один только Штальдер возбужденно выявлял недостатки только что услышанной речи, хотя никто с ним особо не спорил.

Для Лена оставалось загадкой, чем Штальдер и Геллерт занимались целыми днями, когда не сидели на докладах и не пеленговали. Он только знал, что Геллерт изучает динамику роста популяции и ее связь со средой обитания. А еще недавно Геллерт начал почитывать книжки Штальдера по анестезии и тренироваться усыплять рысей шприцем и духовой трубкой. Мишенью служила диванная подушка.

Терпение Геллерта казалось Лену неистощимым. Он ему очень импонировал. Лен переживал за Геллерта, поскольку у того явно не было никакой личной жизни. Лен и Скафиди недавно пришли к выводу, что надо оснастить передатчиками несколько хорошеньких женщин, чтобы Геллерт вспомнил, что, кроме рысей, есть еще и другие привлекательные особи.

А вот со Штальдером у Лена по-прежнему оставались натянутые отношения. Хотя он успел удостоверился, что со Штальдером все в порядке. Похоже, у того даже была жена, только от нее не было ни слуху ни духу. Лен не удивился бы, если б Штальдер оказался с ней так же холоден, как со всеми на станции. Никто никогда не знал, в каком он сейчас настроении, о чем думает. Лен всегда предполагал, что о чем-то научном. От Геллерта Лен знал, что два года назад Штальдер защитил диплом и теперь нарабатывает материалы, чтобы зарекомендовать себя в научной среде. Специализировался он на предации — отношениях между хищником и жертвой.

Поскольку днем рыси держались от своих жертв подальше, Штальдер частенько дежурил в лесу по ночам, на расстоянии одного-двух часов езды от Вайсенбаха, и пеленговал. В два часа ночи он заявлялся домой и, проспав пять часов, снова отправлялся в путь, чтобы отыскать жертву, сфотографировать ее и заполнить бланк.

Эта хлопотливая работа казалась Лену малопродуктивной. Трудолюбие Штальдера Лен объяснял лишь существованием некой научной ниши, которую тот, судя по всему, надеялся занять на июньском конгрессе в Копенгагене.

Возвращаясь к таким энтузиастам без каких-либо новостей о Тито и ожидая услышать рассказ Скафиди о сегодняшней трех— или четырехточечной пеленгации, Лен чувствовал себя весьма паршиво. У Скафиди для прохождения альтернативной службы в проекте были совсем другие мотивы. Скафиди был не только доморощенным экспертом по лавинам и сыроваром-любителем, но и страстным горнолыжником, который без зазрения совести прокладывал маршруты так, чтобы после пеленгаций можно было спуститься с красивого склона. Для Скафиди эта служба представлялась курортным отдыхом.

Если в свободные от работы дни Скафиди не навещал базельских друзей и не отправлялся кататься на лыжах, то он занимался тем, чего остальные трое никак не могли взять в толк: посреди Бернского Оберланда, где на каждом шагу можно было раздобыть высококачественный альпийский сыр с любыми пряностями, Скафиди тщился изготовить свой собственный. Он то и дело привозил на станцию натуральный йогурт, зачерпывал ложку и с помощью шприца и блюдечка добывал оттуда бактерии, от которых ему, по его собственному выражению, требовалось «посредничество». Парное молоко он брал у Цуллигеров. Небольшой кусочек сычуга, [11] Сычуг — часть желудка жвачных. В сычуге телят, питающихся молоком, вырабатывается реннин — пищеварительный сычужный фермент, расщепляющий пептиды. Выделенный из сычугов молодых телят и ягнят, этот фермент используется при изготовлении сыра. (Прим. ред.) необходимый для ферментации, давал ему Оскар Боненблуст, водитель молоковоза. Поступив на работу в «Swiss Dairy Food», Боненблуст перестал делать собственный сыр на старой сыродельне. А просто отвозил молоко вайсенбахских крестьян в Больтиген. При этом он не гнушался отливать немного молока себе и по собственному рецепту готовить сыр для друзей и знакомых. После высоконаучной беседы с опытным сыроделом Скафиди всякий раз возвращался на станцию с жаждой действий и кусочком сычуга. По северо-итальянскому рецепту смешивал молоко, бактерии и сычуг в некую массу, из которой, к удивлению окружающих, получался-таки сыр. На вопросы сожителей о том, например, получится ли в этот раз твердый или мягкий сыр, Скафиди отвечал заумными химическими терминами, которые, похоже, не имели ничего общего с традиционным сыроделием и оставляли еще больше вопросов. Свежие заготовки в самом начале процесса ферментации Скафиди ни за что не оставлял в комнате, а выносил на лестницу, поближе к морозилке, рядом с которой, по его мнению, и было единственное во всем доме место с более-менее постоянной температурой. Штальдер и Геллерт поначалу этому противились. Поскольку были рады уже тому, что Цуллигеры позволили им хранить в морозильной камере задранных косуль и серн, а также хорошо упакованный и подписанный рысий кал. Они не хотели досаждать хозяевам еще и запахом ферментирующегося сыра. Однако госпожа Цуллигер сказала, что этот запах нисколько ее не беспокоит. Поэтому довольный Скафиди оставлял свои заготовки на тенистом подоконнике у самой морозилки и терпеливо ждал, когда из них получится сыр.