Сара Лотц - Три

Мне нужно было поговорить с этим мальчиком. Согласно списку пассажиров, единственным ребенком на борту из этой возрастной категории был Бобби Смолл, летевший в Нью-Йорк с женщиной, предположительно его матерью. Я предпочел отправиться на встречу с ним один, оставив свою команду на месте катастрофы, чтобы они начали проводить предварительные мероприятия и установили контакт с местными и другими командами, направлявшимися в район падения самолета.

Вокруг больницы бурлила толпа журналистов, сразу обступивших меня, чтобы я сделал заявление. «Эйс! Эйс! — кричали они наперебой. — Была ли там бомба? А что насчет остальных крушений? Они как-то связаны между собой? Это правда, что кто-то выжил?» Как обычно в таких случаях, я отвечал, что заявление для прессы будет подготовлено, когда у меня будет больше информации, что следователи по-прежнему в пути, и т. д., и т. п. Как УРК, мне меньше всего хотелось сорвать голос еще до того, как появится хоть какая-то конкретика.

Я позвонил в больницу заранее и предупредил о своем приезде, но знал, что пройдет еще немало времени, прежде чем они позволят мне поговорить с мальчиком. Когда я ждал, пока доктора допустят меня к Бобби, из его палаты поспешно вышла медсестра. Было похоже, что она вот-вот разрыдается. Встретившись с ней глазами, я пробормотал что-то вроде: «С ним все в порядке?»

Она только кивнула и убежала в ординаторскую. Где-то через неделю я еще раз встретился с ней и спросил, почему она была тогда так взволнована. Ей было трудно передать это словами. У нее было такое чувство, будто в ней что-то сломалось, она просто не могла больше находиться в той палате. Было видно, что ей стыдно признаваться в этом. Она сказала, что, должно быть, мысль о том, что при крушении погибло сразу столько людей, поразила ее больше, чем она ожидала, а Бобби был просто живым напоминанием об этих ужасных жертвах.

Детский психолог, занимавшийся этим делом, приехала через несколько минут. Славная девушка, за тридцать, но выглядит моложе. Я уже забыл ее фамилию… Полански? Ох, да, верно, Панковски. Спасибо. Ее только-только назначили сюда, и ей очень не хотелось, чтобы какой-то рьяный следователь сейчас тревожил ребенка. Я сказал ей: «Леди, мы занимаемся катастрофой международного рейса, и этот мальчик может быть единственным свидетелем, который реально может нам помочь». Не хочу, чтобы вы, Элспет, посчитали меня совсем бесчувственным, но на том этапе информация об остальных авариях была очень обрывистой, а исходя из того, что я знал, мальчик действительно мог быть ключом к расследованию всего этого дела. Помните, из Японии далеко не сразу подтвердили, что у них есть выжившие, а о девочке, спасшейся в Великобритании, мы узнали только через несколько часов. Как бы там ни было, доктор Панковски сказала, что мальчик бодрствует, но до сих пор не сказал ни слова и он не знает, что его мать, вероятнее всего, погибла. Она просила меня действовать осторожно и запретила снимать разговор на видео. Я согласился, хотя записывать допрос свидетелей было вполне стандартной процедурой. Должен сказать, что потом я и сам не мог решить, хорошо, что я не снимал это, или плохо. Я заверил доктора, что прошел специальную подготовку по опросу свидетелей, что сюда уже едет один из наших специалистов, чтобы провести подробную беседу с ним. Мне же необходимо лишь узнать, не заметил ли он что-нибудь такое, что может помочь нам двигаться в правильном направлении.

Ему отвели отдельную палату со светлыми стенами, специально обставленную для ребенка. Нарисованный на стене Губка Боб, большой плюшевый жираф, который мне, впрочем, показался страшноватым. Мальчик лежал на спине с капельницей на руке, на коже видны были порезы от меч-травы (должен вам сказать, что в последующие дни все мы натерпелись от этой опасной штуковины), но, если не считать этого, он, похоже, серьезно не пострадал. Я до сих пор не могу понять, как это могло случиться. Все с самого начала говорили, что это похоже на какое-то чудо. Они готовились везти его на компьютерную томографию, так что в моем распоряжении было всего несколько минут.

Медики, стоявшие вокруг его кровати, не обрадовались моему появлению, и, когда я направился к нему, доктор Панковски держалась рядом со мной. Он казался таким хрупким, особенно со всеми этими порезами на лице и предплечьях, и я, конечно же, чувствовал себя неважно, явившись задавать вопросы практически сразу после того, как он такое перенес.

— Привет, Бобби, — сказал я. — Меня зовут Эйс. Я веду расследование.

Он даже не шелохнулся. У Панковски зазвонил телефон, и она отошла в сторону.

— Я очень рад видеть, что с тобой все в порядке, Бобби, — продолжал я. — Если ты не возражаешь, я хотел бы задать тебе несколько вопросов.

Веки его резко поднялись, и он посмотрел прямо на меня. Глаза его были пустыми. Я даже не уверен, что он слышал меня.

— Эй, — сказал я. — Хорошо, что ты не спишь.

Он, казалось, смотрел куда-то сквозь меня. А потом… Слушай, Элспет, хоть это и прозвучит чертовски слащаво, но потом его глаза как-то поплыли, как будто он хотел заплакать, только… Господи… это тяжко… только заполнялись они не слезами, а кровью.

Я, должно быть, вскрикнул, потому что возле моего локтя тут же выросла Панковски, а доктора зажужжали вокруг мальчика, как растревоженные на пикнике шершни.

Я сказал:

— Что у него с глазами?

Панковски посмотрела на меня так, будто у меня только что отросла вторая голова.

Я снова взглянул на Бобби, заглянул прямо ему в глаза, однако они были совершенно ясными — синие, как васильки, никаких следов крови. Ни капельки.

Из второй главы романа «Охраняя Джесс: моя жизнь с одним из Троих» Пола Крэддока (в соавторстве с Мэнди Соломоном)

Меня часто спрашивают: «Пол, почему ты взял на себя полную опеку Джесс? В конце концов, ты успешный актер, профессиональный артист, одинокий мужчина с непредсказуемым ритмом жизни, неужели ты действительно исключаешь возможность завести своих детей?» Ответ на это прост: сразу после рождения близняшек Шелли и Стивен усадили меня перед собой и попросили, если с ними что-то случится, стать для девочек официальным опекуном. Они много и тщательно все это обдумывали — особенно Шелли. У всех их близких друзей были собственные молодые семьи, так что они не смогли бы уделять их детям внимание, которого те заслуживали, а родственники Шелли были вообще не вариантом (по причинам, о которых я расскажу позже). К тому же Шелли говорила, что девочки души во мне не чаяли с самого раннего возраста. «Это все, что нужно нашим Полли и Джесс, Пол, — сказала она. — Любовь. А у тебя ее столько нерастраченной». Стивену и Шелли, разумеется, о моем прошлом было известно все. Когда мне не было еще и тридцати, после глубокого профессионального разочарования я немного сошел с рельсов. Я снимался в пилотной версии фильма «Врачебный такт», который в Великобритании называли очередной горячей больничной драмой, когда узнал, что все это отменяется. Я победил в конкурсе на главную роль доктора Малакая Беннета, блестящего хирурга с синдромом Аспергера, зависимостью от морфия и тенденцией к паранойе, и эта отмена тяжело ударила по мне. Я много месяцев посвятил тому, чтобы вжиться в эту роль, и по-настоящему погрузился в нее — думаю, частично проблема была в том, что я слишком перевоплотился в этого персонажа. Как и очень многие актеры до меня, я обратился к алкоголю и другим средствам, чтобы заглушить боль. Эти факторы в сочетании со стрессом, вызванным полной неопределенностью в будущем, вызвали у меня тяжелую депрессию и то, что, как я полагаю, можно было бы назвать рядом навязчивых параноидальных идей.