Владимир Лорченков - Шпион вышел вон

Матренка, а, Матренка, – говорит он.

Над полуспящими нищими, которые копошатся во сне и прижимаются друг к другу, чтобы согреться, приподнимается нищенка лет 50, а может и 70– но может и 30, – ведь спившиеся бомжи одинаковы. На ней спортивные штаны и халат, она освещена Луной, мы видим, что у нее нет глаз. Пустые глазницы. Нищенка слегка дрожит.

Матренушка, а матушка-то заплакала, – говорит поп.

Нищенка умильно мычит. Священник слегка касается ее плеча, и берет за руку, стараясь не брать за открытый участок кожи. Ведет за собой. Младший священник в это время скачивает какой-то фильм. Крупно – экран. «Три дня в Париже». Это романтическая комедия Вуди Аллена (и нужно быть Вупи Голдберг, с которой он спал, чтобы Вам нравился этот режиссер) . Мы видим умильное лицо молодого священника.

Танюшке понравится, – шепчет он.

Старший священник доводит нищенку до иконы. Пальцы бродяжки на лике. Капли елея. Матренушка ощупывает лик так, как если бы была сиротой, которая потеряла надежду найти родителей, а те возьми, да и появись (программа «Найди меня», вместе с вами плачут актер Кваша и дочь писателя Шукшина, Мария – В. Л.). Она мычит, мы можем разобрать слова.

Маааушка, мауушка, – мычит она.

Крестится, падает на колени. Старший священник улыбается. Младший говорит:

Матренушка, помолишься? – говорит он.

За нас, грешных… – говорит он.

Нищенка мычит, распростершись на полу. Младший священник закрывает ноут-бук, вынимает шнур, складывает все в сумку для переноски гаджета (да-да). Уходят со старшим, не оглядываясь, запирают дверь, идет к машинам, – у каждого своя, – переступая через нищих. Садятся, уезжают, мигнув фарами.

Мы видим силуэт церкви, это храм на горе над Кишиневом, который мы видели в начале фильма. Несмотря на плохое освещение города, силуэт храма все-таки различим. Потом Луну закрывает облако и мы ничего не видим. Абсолютная темнота. Снова лунный свет. Мы уже в церкви, и мы видим икону. Мы слышим тяжелое дыхание и всхлипывания нищенки. Постепенно они становятся все громче, громче… При этом мы видим теперь только нищенку – и она не содрогается, как бывает, когда человек очень громко плачет. Но звук рыданий – ужасающий, как плачет несправедливо обиженный ребенок, – становится оглушительным.

Камера поднимается от нищенки к лику.

Мы видим, что икона Богоматери плачет навзрыд.

…пуховая перина, несколько подушек, облокотившись на них, на кровати полулежит молодая женщина, красивая, дородная, в ее лице есть что-то от старшего священника в предыдущей сцене. Комната, большая кровать, ноут-бук на ней. Заходит младший священник, он в майке и семейных трусах. Зевает, крестит рот. Мы видим, что у него хорошая фигура, мускулистые руки, ноги, и набитые костяшки пальцев. На груди надпись.

«Афган, Баграм, 1987—1989»

То есть, батюшка – как и многие священники РПЦ, – отдал увлечению боевым искусствам и службе в ограниченном контингенте миротворческих сил СССР (а еще, что не показано, но молчаливо подразумевается – рэкету и участию в криминальных войнах 90-хх, куда «афганцы» передислоцировались прямиком из Демократической Республики Афганистан) . Он почесывает грудь. Женщина – пышная, кустодиевская (может, удастся найти кого-то из потомков тех, что позировали самому Кустодиеву? Если да, дайте телефончик – В. Л.) – смотрит на него с восхищением. Говорит:

Побалуемся, Коленька? – говорит она.

А то, молодая, – говорит батюшка.

Вот ужо отдеру тебя, коза блядь, – говорит он.

И отдери, Коленька, – говорит молодая матушка.

Как басмача! – говорит она.

Эх ты, молодая, – говорит батюшка.

Ни хуя вы уже не знаете, – говорит он тоном героя к/ф «О чем говорят мужчины» («я хожу на кислотные дискотеки, а там телки не знают, кто такая Роза Рымбаева, куда катится мир!»).

Не басмача, а душмана! – говорит он.

Истории не знаете, – говорит он.

Высоцкого не слушаете, – говорит он.

Кто такой Галич, не слыхали, – говорит он.

«Дети Арбата» не читали, – говорит он.

Ну Коля, – говорит молодая жена.

Не заводись, – говорит она.

А то всю ночь про операцию в Пянджском ущелье болтать будешь, – говорит она.

Ты мне лучше задвинь, – говорит она томно.

Давно пора маленького Коленьку-то сбацать, – говорит она.

А то папенька засиделся на приходе-то, – говорит она.

А залечу, и церковь нам оставит, и икону, – говорит она.

Будет с чего маленькому Колюнечке дом справить, – говорит она.

Николай Николаичу, – говорит она.

И то правда, – говорит ворчливо батюшка Николай.

Включает магнитофон. Это кассетник. Мы слышим громкую песню. Это Окуджава. Подпевая ему, батюшка снимает с себя майку и семейки, игриво поглядывая на супругу. Та краснеет.

Антон Палыч Чехов однажды заметил, – поет Окуджава.

Что умный любит учиться, а дурак учить, – поет он.

Скольких дураков в своей жизни я встретил,

Мне давно пора уже орден получить, – поет он.

Голый, батюшка Николай игриво покачивается, и тянет руки к супруге. Та взвизгивает, хихикает, прикрывается подушкой (а ведь только что звала!.. впрочем все они, сучки, одинаковы – прим. Сценариста) . Продолжает петь с кассетника Окуджава, – мы видим на стенке его портрет, бард прищурился, будто не верит своим глазам, – а еще фото отца Николая в форме и с «калашниковым» на фоне пустыни. Молодой воин-интернационалист и Окуджава ласково смотрят друг на друга, как два советских дебила.

Дураки обожают собираться в стаю, – подпевает Окуджаве батюшка.

Впереди главный – во всей красе, – подпевает он.

В детстве я думал, что однажды встану, – поет он.

…. а дураков нету, улетели все! – поет он.

Матушка снимает с себя сорочку и у зрителей захватывает дух. Единственный, кому не хватает мозгов заткнуться и просто полюбоваться этим совершенством – бард Окуджава. Его голос, хриплый, чудаковатый и хитрый одновременно – будто лицо В. Ленина или молдавского торговца чилийским виноградом на Центральном рынке Кишинева (бля буду, конечно наш, молдавский, ну и что, что февраль! – В. Л.) , – продолжает гнусавить с ленты кассеты.

Ах, детские сны мои, какая ошибка, – поет он.

В каких облаках я по глупости витал! – поет он.

У природы на устах коварная улыбка, – поет он.

Видимо, чего-то я не рассчитал, – поет он.

После того, как раздраженный зритель думает, наконец «да заткнись ты, придурок», бард умолкает. Мы слышим скрип постели. Никакой эротики, мы все-таки во владениях РПЦ. Только детали. Рука, нога, прядь волос на лбу.

Крупно – подушки, одеяло.

…белое свечение. Отъезд камеры.

Мы видим церковь и нищенку, вставшую на колени. Если бы у нее были глаза, она бы жмурилась.

Маааушка? – мычит она.