Шамиль Идиатуллин - Варшавский договор

– Вы не из русских будете?

– В какой-то степени, – ответил Дарски, широко улыбаясь и впадая в счастье от того, что его не слышит деда Джо, он же дзядек Юзеф. Дедушка любимого Адамека за такой ответ удавил бы. Руками. Из-под земли. Быстро и наверняка.

Не так вышло и с беседой. Адам верил, конечно, в умение мастера смотреть на пять шагов вперед и влезать в головы незнакомых людей. Но до откровенного камлания «Если он скажет так, то ты скажи вот так», да еще всего с двумя-тремя вариантами развития событий, мастер раньше не опускался. А Адам не насиловал память, исходя из того, что безупречно сцепленные, логически обусловленные и лексически совершенные последовательности Расти Харриса распадутся стаканчиком конфетти на второй секунде живого диалога.

Пришлось не насиловать даже, а драть в условиях, приближенных к боевым. Потому что разговор пошел по сценарию номер два, агрессивно кооперационному – и достиг пика, когда Жарков, потерев висок, сказал: «Раз так, то нет и смысла в беседе». Адам, холодея, улыбнулся и почти без запинки повторил за ожившим в височной доле голосом мастера: «Очень жаль. С Неушевым мы видели вполне определенный смысл: семидесятипроцентную локализацию производства и выход на готовую продукцию в течение двух лет».

Жарков улыбнулся так широко, что Адама махом, с занемевшей макушки до отсыревших пяток, ошпарили все слышанные и читанные ужасы про русский бизнес, бандитский режим и методы КГБ. Но то ли шляхетская кровь взыграла, то ли подействовали камлания – или ступор раз в жизни накрыл вовремя. Адам заулыбался в ответ, лихорадочно соображая, куда бежать и кому звонить в случае чего – даже телефон посольства не выписал, дурак.

Жарков убрал улыбку, по-лошадиному выдохнул и сказал почти жалобно: «Неушев, Неушев. Будто мимо него дороги не ходят. Ну хорошо, давайте считать, что я это понял и зафиксировал как существенное условие. Попробуем рассмотреть остальные условия и результаты».

И собеседники соскочили в сценарий номер один, по которому благополучно мчались минут пятнадцать. Надо очень хорошо знать людей – не людей вообще, а вот этих конкретных, или хотя бы социальную группу, к которой они принадлежат, их повадки, манеры, ценности и вокабуляр, – чтобы так точно вырезать будущее из невнятного прошлого, вяло размышлял Адам, пока оперативная память выщелкивала из него одну за другой готовенькие реплики – как пули из обоймы. Мастер этих людей и группы не знал и знать не мог, никак. Значит, он был все-таки гений. Что и требовалось доказать.

Даже обидно немножко.

Предписанный сценарий финишировал предписанным взаимным удовлетворением и ритуальным обменом обещаниями. Предписанными же. Жарков настаивал не на недельном, а на трехдневном сроке подготовки первой документации, зато легко согласился именно с двухнедельным паллиативом, а потом, как и предсказывал мастер, предложил гостю окунуться в кипящую жизнь вечно юной Москвы.

Прошедший день был достаточно длинным и странным, чтобы растягивать его еще и кипящими удовольствиями. Это понимал даже вечно разъедающий Адама тестостерон, который на сей раз булькнул чисто символически и обрадованно затих на первом же слоге древней формулы «В следующий раз непременно». Уезжать, в конце концов, он пока не собирался. Жарков это понял и пообещал вернуться к теме завтра. Весьма многозначительно пообещал.

В радости от того, что все сделал как надо, а также в переигрывании предварительных треволнений Адам провел всю дорогу, теперь удивительно короткую, до джипа и гостиницы. Он напрочь забыл про глодавшую его странность недавнего ощущения. Тепло распрощался с Сергеем, принял душ, напевая и сдержанно сожалея о своей утомляемости, опасливости и моральной устойчивости, и почти уже решил отринуть глупые страхи. Но постель была томительно широкой и мягкой. Полежу пять минут, а там и с грехами определимся, подумал Адам, присел – и вскинулся уже глубокой по всем меркам ночью. За разноцветно озаренным с улицы окном падали крупные перья снега, в комнате густо стояла тишина, изредка надрываемая ширканьем автомобилей, а в голове такую же густую тишину обминало со всех сторон бессмысленное словосочетание «Объемное звучание».

Нет, не бессмысленное.

Телефон Адама не поддерживал объемного звучания. Он племяннице на день рождения такой вручил, а сам был человеком взрослым, серьезным, немузыкальным и с острым слухом – потому купил стандартный смартфон. А голос мастера в той как бы сарниной будке доносился с обеих сторон. Функция объемного звучания возникла в стандартном смартфоне самостоятельно. Каким-то чудом.

Если не допускать, что чуда не было, а мастер звонил Адаму, стоя в паре шагов от него. В будке Сарни, например.

Адам некоторое время поразмышлял о Канаде, России, лесорубах, кагэбешниках, скрытых технических возможностях и прочих чудесах. Протянул было руку к телефону, уронил ее, а заодно и всего себя. И блаженно выключился.

Boro Security не занималась изучением чудес.

Пусть уж как-нибудь пребудут сами по себе.

– Андрей Борисович, что значит конвенция? – спросил Соболев, страшным усилием заставив себя поздороваться.

Забежать в собственный кабинет или скинуть пальто он заставить себя не сумел. Может, слишком боялся, что Егоров, как нормальный человек, будет наслаждаться вечером в кругу семьи, а не ждать взмыленного сотрудника в офисе.

Егоров ждал. Не исключено, что не Соболева именно ждал, а ваял недалекое и по возможности нестрашное будущее в рамках, обозначенных любимым начальством. Дождался все равно Соболева.

Когда Егоров поднял лицо от монитора, глаза у него были как у оперного певца в разгар арии Жермона, но сразу стали как у больной собаки. Егоров моргнул, еще и еще, поднял руку, вытирая выступившую слезку, и невнятно уточнил:

– Вы кроссворд про Бендера разгадываете, что ли?

– Никак нет, – сказал Соболев, чувствуя, что начинает потеть.

Потоптался и принялся рассказывать. Примерно на середине рассказа он все же снял пальто и положил его на спинку гостевого стула. Да и сам уселся, потому что Егоров показал, что начинает сердиться.

Показал он это как бы между прочим. А сам, казалось, углубился в выхаживание переутомленных глаз: тер их костяшками, промокал салфеткой и даже закапал веки из флакончика, прятавшегося в нижнем ящике. Соболев знал, что это как раз означает предельное внимание. А вот когда Егоров пялится тебе в глазное дно и лицо делает похожим на сетчатую чашу РЛС, это паршиво, ибо начальник ушел в собственную думку и на тебя время тратит из неведомых, но малосущественных соображений.

Соболев попытался описать чулманскую беготню покороче, но Егоров уточнил: