Том Смит - Ферма

Цецилия была у себя в комнате. Она сидела, упираясь коленями в батарею парового отопления, и глядела в сад. Она не читала и не смотрела телевизор. Она просто сидела и молчала. Сколько времени она провела в таком положении — час, два часа, три? Было нечто душераздирающее в том, как одинокая пожилая женщина сидела взаперти и смотрела на солнечный день снаружи. Что до комнаты, то она показалась мне совершенно безликой. После самой обычной уборки в ней не оставалось и следа от прежнего жильца, и здесь вполне мог поселиться кто-нибудь другой. Это был не дом, а перевалочный пункт — зал ожидания между жизнью и смертью. Говорить здесь было решительно невозможно. Я должна была напомнить Цецилии о существовании внешнего мира. Будет лучше, если мы выйдем в сад. Но, присев на корточки, я поразилась происшедшей в ней перемене. Когда мы виделись на ферме, Цецилия была хрупкой пожилой женщиной слабого здоровья, но сильной духом, глаза у нее сверкали, в них светился острый ум. Теперь же она смотрела на меня слезящимися, водянистыми глазами, словно ее силу воли разбавили миллионами частиц пустоты. Но она узнала меня, что стало для меня облегчением, и согласилась посидеть у пруда.

В суде, конечно, надежность Цецилии как свидетеля можно было бы оспорить. Я и сама видела, что с памятью у нее нелады: она то живо включалась в разговор, отвечая на мои расспросы, то замолкала, уносясь мыслями далеко-далеко, и тогда мне приходилось терпеливо ждать. Я предпочла избрать обходной путь и заговорила о пустяках, постепенно подводя ее к загадке, что интересовала меня больше всего: почему она продала мне ферму? Но старушка удивила меня, прямо спросив, узнала ли я правду об Анне-Марии, жене отшельника в поле. А ведь я еще даже не заикнулась о ней! Я рассказала Цецилии все, что мне было известно: что она была верующей, что вышивала цитаты из Библии, что она умерла и ее супруг буквально раздавлен тяжелой утратой. Мое невежество вызвало у Цецилии такой взрыв негодования, словно я не оправдала каких-то ее ожиданий. Она заявила мне: «Анна-Мария покончила с собой!»

Очевидно, у Цецилии наступило просветление, и она поведала мне эту историю. Анне-Марии было сорок девять лет, и в ее семье никто не страдал депрессией. Цецилия любила ее как близкую подругу, которую знала много лет. И вот однажды утром эта жизнерадостная подруга проснулась, приняла душ, переоделась в рабочую одежду и направилась в свинарник, чтобы приняться за работу. Но там она или увидела нечто ужасное, или что-то случилось у нее с головой, но она перебросила веревку через балку и повесилась с первыми лучами солнца, пока ее муж мирно спал в доме. Ульф сошел вниз к завтраку, увидел распахнутую дверь свинарника и решил, что свиньи наверняка разбежались. Он выскочил из дома, чтобы загнать их обратно, и обнаружил, что они всем стадом забились в дальний угол. В этот самый момент, как гласит официальная версия, он обернулся и увидел жену. После нее не осталось ни предсмертной записки, ни объяснения, ни каких-либо финансовых проблем. И ничто заранее не указывало на то, что она задумала.

По словам Цецилии, община отреагировала так, как реагировала всегда: проглотила страшные новости подобно тому, как океанская пучина глотает тонущий корабль. Свиней забили, словно они были свидетелями преступления, свинарник разобрали по дощечкам. На похоронах Анны-Марии Цецилия подошла к Хокану, коснулась его руки и спросила, почему это случилось. Это было не обвинение, а печальный вопрос, на который мог ответить лишь сам Господь. Но Хокан сердито стряхнул ее руку и заявил, что не имеет ни малейшего понятия. Быть может, он сказал правду, что, впрочем, не помешало ему извлечь выгоду из этой смерти. Он расширил границы своего княжества, присоединив к нему земли Ульфа, но представил все как акт благотворительности и помощи убитому горем соседу.

Цецилия вот уже некоторое время говорила без умолку. Губы у нее пересохли и потрескались. Я забеспокоилась, что она переутомилась, и попросила ее оставаться на скамейке, а я пока принесу ей чего-нибудь прохладительного. До конца дней своих я буду сожалеть о своем решении. Мне ни в коем случае не следовало прерывать ее. Когда я вернулась с чашкой кофе, на прежнем месте ее уже не было. Скамейка была пуста, а на берегу пруда я увидела небольшую толпу. Цецилия забрела в него и стояла по пояс в воде, но при этом выглядела на удивление спокойной. Она даже скрестила руки на груди. Белое больничное платье промокло насквозь и облепило ее, напомнив мне картину крещения в реке, когда послушница ждет священника, который окунул бы ее в воду. Но вместо этого прибежал санитар и подхватил Цецилию на руки. Она наверняка была легкой как пушинка. Я последовала за ними к дому престарелых, где ее поспешно унесли в кабинет врача на осмотр. Воспользовавшись всеобщим замешательством, я вернулась к Цецилии в комнату и обыскала ее от пола до потолка, поражаясь тому, как мало у старушки обнаружилось личных вещей. Очевидно, почти все ее имущество было пущено с молотка. В выдвижных ящиках комода лежали книги, но это были сборники сказок и детских рассказов; ни Библии, ни каких-либо романов я там не увидела. И лишь в гардеробе я нашла вот эту кожаную сумочку. Раньше Цецилия работала учительницей и, наверное, в ней она носила учебники и тетради. Я взяла ее, поскольку мне требовалась нормальная вместительная сумка, в которую можно было сложить мои заметки и улики, а не непрактичный и нелепый дамский ридикюль…

Мы с матерью вскочили на ноги одновременно, когда снизу донесся шум — кто-то пытался войти в квартиру. Вот открылась входная дверь. Мы услышали, как лязгнула дверная цепочка, поначалу громко, а потом — намного тише, после второй, более осторожной попытки вторжения. Я собственными глазами видел, как, вняв моей просьбе, мать сняла цепочку с двери, но, очевидно, вновь накинула ее, когда я отвернулся, будучи убеждена в том, что отец непременно явится без приглашения и предварительного звонка. Нам было слышно, как чья-то рука шарит внизу, возясь с цепочкой и пытаясь открыть замок. Мать воскликнула:

— Он здесь!

Она в панике принялась собирать все свои улики и доказательства, поспешно складывая их обратно в сумку. Мелкие предметы она распихивала по передним кармашкам, а те, что покрупнее, включая ржавую железную коробку, укладывала в сумку, причем в строгом порядке. Мне стало ясно, что она уже проделывала это раньше, причем неоднократно, держа улики под рукой и готовясь бежать при малейшей опасности. Не прерывая сборов, мать метнула взгляд на дверь, ведущую в сад на крыше:

— Нам нужен запасной выход!

Отец обманул нас. Он солгал, прилетел прямым рейсом, раньше, чем обещал, и застал нас врасплох, как и предполагала мать, — таковы были мои первые мысли, навеянные, правда, ее панической реакцией. Однако чуточку опомнившись, я отогнал их прочь. У отца попросту не было ключей. Так что единственным, кто мог войти к нам, был Марк.