Грег Кайзер - Полночная чума

Бринк покачал головой.

— Слишком опасно. Вы можете заразиться.

— Я уже больна, — возразила она и посмотрела на сложенные на коленях руки. Впрочем, она лгала. Вид у нее был здоровый.

— Неправда, вы не больны.

— Прошу вас, позвольте мне поговорить с ним, всего одну секундочку, ну пожалуйста, — она подалась с кровати вперед, и Бринк не сумел ей возразить. Он задержал взгляд на полоске белой кожи у нее на шее — в том месте, где сама шея исчезала за воротником ее старенького платья.

— Вы ответите для меня на кое-какие вопросы? — спросил он. Ответом стал ее колючий взгляд. Ее глаза напомнили ему глаза старинной бронзовой статуи, позеленевшей от времени. — Ответите на мои вопросы, и я позволю вам посмотреть на него. Но вы должны сказать мне правду.

Девушка медленно кивнула, и ее пальцы, что лежали сплетенными у нее на коленях, наконец, разомкнулись.

Она поведала ему, откуда она. Рассказала, как они с отцом нашли евреев, как посадили их в лодку, как они плыли и как ее отец свалился с лихорадкой и орал на воображаемого врага. Это было большой ошибкой, erreur monumentale, добавила она, со странным выражением на лице, которое Бринк не сразу разгадал. Сначала оно показалось ему печальным. Нет, не просто печальным, а убитым горем. Впрочем, одного она сказать ему не могла — почему евреи заболели. Когда он спросил у нее про врача, или медицинскую сумку или иголки, она ответила, что ничего даже близко похожего не видела, и, по всей видимости, сказала правду.

Кроме того, он заметил, что и ей не терпится задать ему вопросы, которые были готовы вот-вот сорваться с ее губ.

Вскоре, через считаные часы, ее отец сделает свой последний надрывный вдох, но с ней самой, похоже, ничего не случится. Если только она не подходила вплотную к евреям, если только не подходила к отцу. Боже, целая куча всяких «если».

Бринк подошел к металлическому подносу, который поставил на стол. Убрав в сторону белый лоскут, вытащил из-под него ампулу и шприц. Наконец, прибыла машина из Портон-Дауна, и он намеревался сначала сделать укол себе, чтобы показать ей, что это не страшно, а потом — ей. Возможно, актиномицин проявит себя в качестве профилактического средства, не позволив возбудителю размножаться в ее организме. Если сульфадиазин иногда проявлял такие же свойства, что тогда говорить про А-17, препарат гораздо более действенный. Однако стоило ему взять в руки шприц, как он увидел перед собой лишь искаженное гримасой страданий лицо чернокожей девочки, которая умерла после того, как он сделал ей укол. Что если Мортон все-таки прав? Что если его препарат убил ребенка?

— Месье? — услышал он голос девушки и понял, что стоит, тупо уставившись на шприц. Времени у него было предостаточно. Может, лучше дождаться появления первых симптомов и лишь потом сделать им обоим инъекции? Толк от этого для обоих будет куда больший, чем для бедных дакарских негров.

И он положил шприц на место. Было слышно, как тот звякнул о металлический поднос.

Бринк повернулся к девушке. На какое-то мгновение ему вспомнилась Кейт, то, как он оказался бессилен ей чем-то помочь. Может, с этой девушкой ему повезет больше?

— И что теперь? — спросила она.

Бринк подошел к ее кровати и протянул руки. Она посмотрела на них. На лице ее читалась неуверенность. Впрочем, в уголках зеленых глаз он заметил блеск. Кожа ее была сухой, словно присыпанная тальком, и теплой, по крайней мере та часть кисти, которую он взял в свою. Боже, как давно он не держал в своих ладонях женских рук!

— У вас чумы нет, — негромко сказал Бринк, хотя и не мог поручиться за свои слова. — Вы здоровы.

Она сжала его пальцы и ответила по-французски:

— Мерси.

Их руки снова соприкоснулись, всего на пару секунд, после чего Бринк высвободил пальцы и, подойдя к двери, резким движением отвел в сторону щеколду и вышел в коридор. Он уже прошагал почти половину коридора, когда до него дошло, что он даже не спросил ее имя.

Волленштейн наблюдал из-за плеча Зильмана, как пилот заводит «шторьх» на посадку. Опустив вниз нос, крошечный самолетик пролетел над последним деревом, и желудок Волленштейна моментально отреагировал на этот маневр, скрутившись в тугой узел. Зильман потянул на себя штурвал, чтобы выровнять крылатую машину, и вскоре они уже катили по траве. Удар о землю был ощутим не сильней, чем тряска машины по ухабистой дороге. Самолет катился через длинную тень, и по мере того как Зильман перекрывал доступ горючего, мотор с каждым мгновением звучал все тише.

Волленштейн подождал, пока мотор окончательно заглохнет, и лишь после этого поднял стеклянный колпак и посмотрел на траву, до которой было чуть более метра. И тотчас заметил ветку, застрявшую между осью и шасси. Зильман был любитель летать на небольшой высоте.

— Поставьте машину возле вон тех деревьев, — бросил он летчику, указывая на зеленую линию, окаймлявшую летное поле, а сам спрыгнул на землю. Там, у края взлетно-посадочной полосы, желтел нос неисправного «Мессершмитта-109», напоминание о 1940 годе и воздушной войне с Англией. В самом дальнем конце застыл блестящий «Юнкерс-52», трехмоторный самолет. Точно такой же стоял, прикрытый сеткой, на его ферме.

— Не волнуйтесь, штурмбаннфюрер, — ответил молодой пилот, которого он заполучил в Брюсселе.

Но Волленштейн всегда волновался. Он волновался все два часа, пока они летели от Шеф-дю-Пон — весь путь вдоль побережья к Па-де-Кале и Флеру Зильман буквально задевал брюхом верхушки деревьев. В отличие от Зильмана, его не волновали крылатые машины англичан, которые могли появиться в небе. Куда больше его волновали пропавшие евреи, и этот неотесанный мужлан из крипо — Кирн. Они с ним не обнаружили даже намека на болезнь, хотя и прочесали с полдюжины деревень неподалеку от брошенного «даймлера», и расспросили в течение долгого дня едва ли не десяток врачей.

Волленштейн пытался выбросить неприятные мысли из головы, пока шагал к поджидавшей его машине, небольшому, крытому брезентом «кюбельваген». Водитель, летчик люфтваффе с сальным лицом, завел мотор и покатил по поросшему травой полю. Спустя десять минут, после многочисленных ухабов и поворотов, он затормозил. Впереди, исчезая среди деревьев метрах в ста впереди, разделенная метровой полосой травы, вдаль уходила двойная бетонная полоса. Волленштейн вышел из машины и всмотрелся в полумрак.

— Вам в эту сторону! — крикнул водитель, не выключая мотора. И указал на двойную колею. — Вас там ждут.

Волленштейн захлопнул дверцу машины, и та покатила дальше. Он же зашагал по правой бетонной полосе, вдыхая запах молодой листвы, что исходил он нагретых солнцем деревьев слева от него. Липы, подумал он. Легкий полумрак вселял в него беспокойство, и он на всякий случай положил руку на кожаную кобуру, в которой был его верный вальтер, дававший ему хотя бы малую толику уверенности в себе. В этой части Франции он был впервые. Здесь побережье резким выступом выдавалось вперед, и до Англии было рукой подать. И хотя внешне здесь было все примерно таким же, как и на его ферме, особенно с воздуха, с борта «шторьха», здесь, на земле, он ощущал себя в чужой стране. Но Гиммлер сказал ему, что он должен непременно посмотреть демонстрацию сил люфтваффе, и ему ничего не оставалось, как прибыть сюда.