Грег Кайзер - Полночная чума

Уикенс сбросил с плеч рюкзак, порылся в нем и извлек фонарик, которым посветил в лицо хозяину дома. Тот поспешил прикрыть рукой глаза.

Клаветт сидел в углу комнаты, обе его штанины были в следах рвоты. Сам он был весь красный. Бринк сразу понял: у бедняги лихорадка. Лицо пылало огнем, а вот губы были синие. Посинела и кожа вокруг рта.

— А-а-а, — простонал Клаветт, прижав руки к животу, и снова закашлялся. — Вот зараза.

— Это Бутон, — сказала Аликс. Ей хватило ума не подходить близко.

— Будь проклят твой отец и ты вместе с ним, — прохрипел Клаветт. — Гореть вам обоим в аду!

Он кашлянул, — казалось, где-то вдалеке раздался собачий лай, — а затем простонал снова.

Бринк шагнул ближе, на миг загородив собой свет, затем отступил в сторону.

— Я врач, месье, — сказал он. — Я бы хотел задать вам пару вопросов.

Клаветт кашлянул несколько раз, и кашель его был похож на хриплый лай. Затем он простонал и вытянул ногу.

— Уж если Жюсо не смог мне помочь, то чем поможете вы? Уходите, дайте мне умереть спокойно.

— Дети и мадам Клаветт, где они? — спросила Аликс. Она шагнула к Бринку и встала у него за спиной.

— Я отправил их к моей матери, — ответил Клаветт и вновь закашлялся. — В Лонг.

Бринк понимал: семья тоже могла заразиться, а значит, инфекция пошла гулять по другим французским городам. Но что он мог с этим поделать? Есть ли у него время и возможности выявить всех больных?

— Мы хотим знать, откуда взялись евреи, — сказал Бринк. Сняв с плеч рюкзак Эггерса, он поставил его у двери, а сам направился к больному. Не доходя до него двух метров, присел на корточки и сказал: — Это очень важно.

Клаветта бил озноб. В свете фонарика было хорошо видно, как он весь трясется.

— Будь прокляты эти евреи! Это они заразили меня. Я помог им выйти из грузовика, и старая карга обхватила меня за шею рукой и дыхнула прямо мне в лицо. Вот зараза. Это все из-за нее!

— Они сказали вам, откуда они взялись? — спросил Бринк. Лихорадка, которая била Клаветта, — отнюдь не единственный симптом. Его трясло. Рвало. У него боли в животе. Его мучил кашель. А еще от него исходил смрад. Нет, не запах рвоты, а как будто он гнил изнутри, и теперь эти миазмы гниения выходили наружу. Этот запах чем-то напоминал запах сыра. Гангрена?

— Если ты врач, то вылечи меня, — прохрипел Клаветт.

Услышав такую просьбу, Уикенс презрительно фыркнул. Бринк не сводил с умирающего глаз.

— Не могу, у меня нет лекарств, — честно признался он. Две последние таблетки сульфадиазина, которые лежат у него в кармане, Клаветта не спасут.

— Твой отец тоже болен? — спросил Клаветт, глядя красными глазами на Аликс.

— Да, — тихо сказала она.

— Отлично, — пробормотал Клаветт, — отлично.

Отхаркнув длинную струю водянистой мокроты, он затем размазал ее по старым вельветовым штанам.

— А Тардифф? С ним что? Он часом не?..

— Умер, — ответил Бринк.

— Говорил я Клоду: не связывайся с этими евреями. И теперь вот что произошло, — еле слышно прошептал Клаветт, и на какой-то миг Бринк решил, что он потерял сознание.

— Клаветт! — гаркнул Уикенс, и больной приоткрыл веки. Свет фонарика бил ему прямо в глаза. Клаветт прищурился и поводил рядом с собой рукой, как будто пытался что-то нащупать. — Что сказали евреи? — потребовал Уикенс. — Живо отвечай.

Клаветт снова сплюнул. На этот раз мокрота была красной.

— Матерь Божья, смилуйся!.. — простонал он и передернулся.

— Клаветт.

Больной дернул головой и приоткрыл глаза.

— Бутон, ты сука, — бросил он в адрес Аликс. — Ну почему ты просто не пристрелила нас? Так было бы куда милосерднее. А вместо этого ты… Посмотри, что ты натворила.

Бринк посмотрел на Аликс. Ты застыла с каменным лицом.

— Клаветт, откуда взялись евреи? — спросил Уикенс.

— Евреи? Ах да, евреи! — Клаветт кашлянул и простонал, словно раненое животное. — Один…

— Кто один? — уточнил Уикенс.

— Он… — начала было Аликс.

— Разбудите его, — рявкнул Уикенс.

Бринк повернулся к англичанину. В лицо ему тотчас ударил луч фонарика, и он поспешил поднести к глазам ладонь.

— Он ничего не знает.

— Черт, — буркнул Уикенс и выключил фонарик. — Напрасная трата времени, — добавил он и, шагнув к больному, вытянул руку с зажатым в ней револьвером, вперед. Было слышно, как щелкнул затвор.

— Что вы делаете? — крикнул Бринк и шагнул к англичанину.

— Если ему нечего нам сказать, то я его пристрелю. Так будет лучше. После этого я пойду в другой город и разыщу там другого доктора, которого затем приведу к Сэму. Вот что я делаю, — с этими словами Уикенс наставил ствол «веблея» на Клаветта. Расстояние между виском и дулом было не больше фута.

— Не имеете права…

— У меня приказ, доктор, приказ от самых верхов, — шепотом ответил Уикенс, как будто разговаривал не с Бринком, а сам с собой. — Это единственный верный способ остановить заразу. Разве не так?

— Уикенс, не смейте!

Бринк подумал было, что англичанин блефует, но в следующий миг холодное дуло уже коснулось виска больного.

Уикенс стоял спиной к нему и потому не заметил, как Бринк сделал резкое движение. Он ударил Уикенса в шею, чуть выше того места, где позвоночник встречается с плечом. Англичанин пошатнулся и выронил револьвер. «Веблей» отлетел куда-то в темноту, а его владелец повалился прямо на больного в углу, и оба на пару секунд превратились в одну груду.

Бринк стоял, сжав кулаки. Его дыхание было почти таким же надрывным, что и у больного Клаветта. Аликс отошла, чтобы поднять с пола револьвер, а когда вернулась, не говоря ни слова, отдала его Бринку. Рукоятка была влажной.

Наконец Уикенс сумел отползти от больного и сел, привалившись спиной к стене.

— Никто ни в кого не стреляет, черт побери, — прохрипел Бринк.

Солдаты свалили в кучу стулья, скрипучий диван и скатали в дальнем углу ковер, который притащили сюда, когда устраивали в этом доме командный пункт роты. На шатком столике стояла рация, шифровальная машина в деревянном корпусе и черный телефонный коммутатор. На другом столе, который, судя по его замасленной столешнице, когда-то стоял в чьей-то кухне, были разложены карты. Рядом с окном расположилась нетопленная железная печка, а на ней — граммофон. В помещении стоял дух немытых тел и капусты, хороший мужской дух, и из граммофона доносился хрипловатый голос Эдит Пиаф, исполнявшей песню «Аккордеонист». Это была хорошая песня.

Гауптман, что склонился над картой, был не намного старше его самого, подумал Кирн, разглядывая офицера, командовавшего местным гарнизоном. Грау. Его звали Грау.

— Я слышал, что вы сказали, — подал голос гауптман. — Мне не совсем понятно одно, зачем вам понадобилась моя помощь, — с этими словами он посмотрел на изуродованную руку своего собеседника.