Питер Страуб - Глотка

Старики на кроватях были одинаковыми, как клоуны, здесь сознательно гасили в них любые проявления индивидуальности. Белые волосы на белых подушках, морщинистые лица, погасшие глаза и открытые рты. Некоторые что-то бормотали себе под нос. Я подошел к двадцать третьей койке.

Нечесаные белые волосы обрамляли лицо с шевелящимися губами. Я мог бы пройти мимо, если бы не посмотрел на номер. Густые брови Алана выделялись на высохшем лице. Даже его зычный голос как-то поблек, и то, что он говорил, было лишь едва внятным шепотом.

– Алан, – сказал я. – Это Тим. Ты меня слышишь?

Рот его закрылся, и на секунду мне даже показалось, что в глазах старика мелькнуло вполне осмысленное выражение. Потом губы его снова задвигались и, нагнувшись над ним, я услышал:

– ...стоящий на углу, а мой брат засунул в рот зубочистку, потому что ему казалось, что так он выглядит крутым. А на самом деле он выглядел полным дураком, и я сказал ему об этом. Я сказал, ты знаешь, почему эти дураки толпятся вокруг «Армистедз» с зубочистками во рту? Чтобы все подумали, что они только что съели там сытный обед. Дурака может распознать каждый, кроме такого же дурака, как он. Тут пришла моя тетя и сказала, что я заставляю брата плакать, и когда только научусь держать за зубами свой язык. Выпрямившись, я положил левую руку на плечо старика.

– Алан, поговорите со мной. Это Тим Андерхилл. Я хочу с вами попрощаться.

Он повернул голову в мою сторону.

– Вы помните меня? – спросил я.

В глазах его снова мелькнуло понимание.

– Ты, сукин сын. Разве я не пристрелил тебя? Разве ты не мертв?

Я встал рядом с ним на колени, едва сдерживая слезы.

– Нет, Алан, вы только ранили меня в плечо.

– Он мертв, – голос Алана обрел по крайней мере часть своей былой мощи. В глазах его светился триумф. – Я попал в него.

– Вы не должны оставаться в этом вертепе, – сказал я. – Мы должны вытащить вас отсюда.

– Послушай, мальчик, – рот его расплылся в улыбке. – Мне надо только подняться с этой постели. Есть одно место, которое я показывал когда-то брату. Это у реки. Если бы я только умел держать язык за зубами... – Он заморгал, под покрасневшими веками заблестели слезы. – Это проклятие всей моей жизни – я сначала говорю, а потом думаю. – Алан закрыл глаза.

– Алан? – позвал его я.

Слезы, катившиеся из-под закрытых век, падали на седые волосы. Через несколько секунд я понял, что старик заснул.

Когда я снова сел в машину, Мангелотти сердито посмотрел в мою сторону.

– Наверное, у вас нет часов.

– Если ты еще раз откроешь свой поганый рот, – сказал я. – То я вобью зубы тебе в горло вот этим гипсом.

Вернувшись в Нью-Йорк, я изо, всех сил старался вновь зажить своей нормальной ненормальной жизнью, но мне никак не удавалось успокоиться. Словно в мое отсутствие куда-то подевалось все, что было в доме, а на месте знакомых предметов стояли теперь незнакомые, лишь отдаленно напоминавшие прежние – кресла и диваны, моя кровать и письменный стол, даже коврики на полу и книжные полки – все стало короче или уже, было не той длины и высоты, и вообще как-то изменилось, так что теперь мое жилище напоминало картинку из кусочков, которую составили, насильно втиснув одни части на место других. У меня возникало чувство, что я не понимаю, где нахожусь, отчасти за счет того, что теперь мне приходилось печатать одним указательным пальцем левой руки, который отказывался работать, как раньше, без помощи своего партнера, но главным образом причина заключалась во мне. Я вернулся из Миллхейвена таким взбудораженным, что сам не подходил больше к тому месту на картинке, где должен был находиться. К счастью, мои друзья всячески заботились о том, чтобы избавить меня от этого неприятного чувства, суетясь вокруг моей раны и постоянно требуя рассказов о том, как это мне умудрился прострелить плечо известный профессор религии. История была длинной, и я рассказывал ее довольно долго. Друзей не устраивал краткий пересказ – они требовали подробностей. Мэгги Ла особенно интересовало, что случилось со мной в то утро, когда я заблудился в тумане. Она сказала, что дело обстояло довольно просто.

– Ты вошел в свою собственную книгу. Ты увидел своего героя, и этот герой оказался тобой. Вот почему ты сказал фельдшеру «скорой помощи», что тебя зовут Фи Бандольер. А иначе в чем же смысл книги, которую ты пишешь?

– Ты слишком умная для женщины, – сказал я Мэгги.

– Тебе лучше написать эту книгу, избавиться от нее таким образом, – сказала она.

Когда Винх принес из кухни «Сайгона» тарелки с превосходной вьетнамской пищей, Мэгги настояла на том, чтобы он спустился вниз за супом.

– Этому человеку нужно очень много супа, – сказала она, и, видимо, Винх согласился с ее мнением, потому что он немедленно спустился вниз и вернулся с таким количеством супа, которого хватило бы всем присутствующим на целую неделю, большая часть которого содержалась в контейнерах, поставленных Винхом в мой холодильник.

Майкл Пул очень хотел узнать побольше о том периоде жизни Фи Бандольера, когда он был Франклином Бачелором и понял ли я, что случилось, когда Джон Рэнсом нашел лагерь Бачелора.

– Разве он не говорил, что пришел туда на два дня раньше своего напарника? Что он делал там эти два дня?

– Ешьте суп, – велела нам Мэгги.

Друзья копошились вокруг меня, как члены семьи, – впрочем, они и были моей семьей, в разные времена и периоды мой жизни, все вместе или по отдельности, на два-три дня и больше. Постепенно поняв, что я нуждаюсь в этом, они стали чаще оставлять меня одного.

Пользуясь одним пальцем, повернутым под непривычным углом к клавиатуре, я стал перепечатывать на компьютере то, что написал в доме Джона Рэнсома. То, что в обычном состоянии заняло бы у меня неделю, теперь растянулось на две. Крючья и гвозди в моей спине горели и зудели, переворачиваясь, каждые полчаса мне приходилось вставать и прислоняться спиной к стене, чтобы они снова встали на места. Доктор давал мне огромное количество таблеток, содержавших кодеин, но вскоре, обнаружив, что он действует на меня расслабляюще, к тому же от него болит голова, я перестал его пить. Я попечатал еще пару дней, стараясь не обращать внимания на ноющую боль в спине и на чувство усиливающегося беспорядка.

Прибыло по почте полотно Байрона Дориана, а еще через пять дней – Вюллард Эйприл Рэнсом. Человек, осуществлявший доставку, даже повесил картину на стену: оказывается, это было частью услуг. Я поместил обе картины на пустой стене перед письменным столом, за которым работал, чтобы они все время были перед глазами.

Позвонил Том Пасмор, сказал, что он «по-прежнему валяет дурака». Интересно, что значило в понимании Тома Пасмора «валять дурака»? Потом позвонил Джон Рэнсом и сообщил, что нашел для Алана место в Голден-мэнор, доме для престарелых с видом на озеро почти из всех окон.