Тони О'Делл - Темные дороги

Картина из альбома представляла темный угол комнаты. Окно распахнуто, день на дворе, но в комнате полумрак. Ослепительно белые цветы кажутся искусственными, восковыми. Бутылка открыта, в ней полно буроватого вина. Но по-настоящему меня озадачил артишок. Контуры его остроконечных листьев были обведены черно-синим, и на кончике каждого было красное пятнышко, такое яркое, что казалось мокрым.

Присмотревшись, я понял, почему мне картина не понравилась поначалу. От нее мурашки по телу бежали, но поэтому-то она и была лучше. Наверное, куда сложнее сделать так, чтобы зритель напугался, глядя на артишок, чем показать солнечный сад во всей красе.

– Мне нравятся импрессионисты, – сказал я.

И сразу же пожалел об этом. Ведь надо же будет развить мысль. Я порылся в голове. Как бы чего не ляпнуть. Ведь каких-то пару минут назад я считал, что импрессионизм – это когда Дейн Карви изображает Росса Перо [18].

– Мне кажется, их не интересует, как выглядят предметы на самом деле, – запустил я пробный шар. – Их заботит, что почувствует зритель, глядя на данный предмет.

Она улыбнулась мне. Улыбка была прекрасная, она шла из сердца, а не из головы, смеялись не только губы, но и глаза, я будто задел в Келли струну, которой прежде никто не касался. Я твердо знал это (понятия не имею откуда), и хотя меня не оставляло желание надругаться над ней физически, ковыряться в ее душе я бы не стал.

– Да ведь это определение импрессионизма, – мягко выговорила она.

– Ну да, я знаю, – соврал я. И встал из-за стола. – Опаздываю на работу Мне пора.

– Извини. – Она тоже поднялась с места. – Не догадалась, что ты заехал по пути на работу. Подожди минутку.

Она вышла. Вернулась с пластиковым контейнером.

– Кисло-острый суп. – Она протянула мне контейнер. – Ты сказал, тебе нравится китайская кухня.

Я, не двигаясь, смотрел на нее.

– Прошу тебя, – взмолилась она. – Это блюдо любим только мы с Эсме. Нам его девать некуда.

И я взял контейнер. Даже «спасибо» не сказал. И за ужин не поблагодарил. Только в машине дотумкал, что надо бы вернуться и отдать дань вежливости. Нельзя же так по-хамски.

Но я не стал возвращаться.

Когда отъезжал, внимание мое почему-то приковали холмы. Интересно, дедушка подарил их Келли до того, как она вышла замуж? Или после?

– А где папа Эсме? – спросил я у Джоди.

Она полезла в ранец за школьными тетрадками. Прямо в машине хочет мне показать. А то ведь я вернусь с работы, когда она уже будет спать.

– Ее мама говорит, у него сегодня мальчишник. А у меня, говорит, одна отдушина: в магазин выбраться. Вот она, семейная жизнь.

Я посмотрел на звезду, что венчала собой классную работу Джоди по сложению и вычитанию, и кивнул.

Если бы у меня была красавица жена, которая еще и хорошо готовит, я бы из дома носа не высовывал. Только на работу, чтобы нам с ней было на что жить. А все остальное время только бы ел и занимался сексом. И был бы безумно счастлив.

Не знаю, была бы счастлива она.

Стоило, однако, попробовать.

В свой следующий визит к психиатру (месяц спустя) я что-то разошелся и рассказал Бетти о том, как прошло свидание с мамой. Вообще-то я не собирался, но Бетти была со мной мила, и я решил: пусть порадуется. Заслужила. Парень впервые говорит с матерью после того, как та убила отца, – мечта любого мозгоправа.

Бетти чуть со стула не свалилась от восторга. Вышло круче, чем когда я ей рассказал, как папаша брал на охоту Мисти вместо меня и всякий раз бурчал: «В ней мужика больше, чем когда-либо будет в тебе».

Мозгоправы обожают, когда папаши ставят сыновей на место. «Вербальная кастрация», говорят. Назови хоть горшком, да в печь не сажай. Хотя в принципе они правы.

Притом Мисти внешне вовсе не походила на мальчишку. Блестящие каштановые волосы завязаны в хвост, ресницы густые и мягкие, словно перья птенчика. Но все же она была сорванец. Особенно перед папашей. Они вместе смотрели соревнования по борьбе, вместе орудовали косилкой, вместе ходили на автогонки. И на охоту Бетти встала, вышла из кабинета и вернулась со стаканом воды, стоило мне заговорить про маму Точно так же она вела себя, когда услышала про папашу и Мисти. Наверное, так рекомендует какой-нибудь учебник психологии из числа тех, что она держит во втором своем кабинете, где принимает настоящих, не бесплатных больных. Там, наверное, целая глава про воду и бумажные салфетки и про то, когда их следует предлагать пациентам.

Кое-какие подробности про тюрьму я ей рассказывать не стал, но ничего и не приукрасил. А стоило, наверное. Очень уж лицо у нее разочарованное сделалось. Постукивает себя кончиком карандаша по лбу и повторяет:

– Так вы не обсудили ничего существенного.

И дались ей эти поля подсолнухов возле тюрьмы! Ну не знаю я, почему они меня бесили! Понятия не имею.

– Когда ты собираешься на свидание опять?

– Не знаю.

– Но ты ведь собираешься, правда? Это большой шаг с твоей стороны, Харли. Ты движешься вперед.

Я смотрел в окно. Хорошо, что кабинет Бетти с тыльной стороны здания, иначе его окна выходили бы прямиком на «Припаркуйся и закуси». На парковке тоже особо полюбоваться нечем, но по периметру растут клены. Листья новенькие, яркие. Дунет ветерок, и семена крылатками-пропеллерами завертятся в воздухе.

– Уверен, что не хочешь снять куртку? – спросила Бетти.

– Уверен.

Она вздохнула, закинула ногу на ногу и уткнулась в свои записи. Опять постучала себя карандашом по лбу, покачала в воздухе ногой.

Туфли у нее сегодня не такие, как всегда. Обычно на ней поношенные черные лодочки, того и гляди свалятся. А сегодня серебристо-зеленоватые какие-то, словно тыльная сторона листа. Ни фирменного знака на них, ни размера. Подошва чистая. Совсем не идут к ее грубому, желтовато-серому платью. И дело тут не только в цвете. Мне пришла в голову Золушка, чья одежда опять превратилась в лохмотья, за исключением одного блестящего хрустального башмачка.

Заметив, что я гляжу на ее туфли, Бетти спрятала ноги под стул, будто ей стало неловко.

– Вернемся к твоему утверждению, что мама больше беспокоится за девочек, чем за тебя. Думаешь, это правда?

– Я знаю, что это правда.

– С чего ты взял? С чего это ей волноваться за девочек, а не за тебя?

– Потому что они девочки.

– Разве это так важно?

– Родители всегда больше беспокоятся за дочерей, чем за сыновей.

– Давай не будем обобщать. Почему у мамы на первом плане девочки, а не ты?

– Есть причины.

– Какие?

– Они могут забеременеть.

Она приподняла брови.

– Конечно, не все сразу, – в смущении пробормотал я.

– Ты очень волнуешься из-за возможной беременности сестер?

– Нет.

– Ты считаешь, это беспокоит маму?