Виталий Вавикин - 47 отголосков тьмы (сборник)

Я обводил взглядом присутствовавших, примечая их тупую, покорную любовь, адресованную Сонечке, когда она взяла меня за руку и улыбнулась; наши глаза встретились: ее были спокойны, скрывая внутри едва угадываемое коварство, в моих же путались удивление со страхом. Предчувствие недоброго не подвело меня: Сонечка молча раздвинула ноги и исторгла нечеловеческий по своей природе вопль, от которого сердце мое едва не остановилось. Я знал, знал, что это должно было случиться, и не мог кричать, не мог остановить – не мог проснуться, хотя и понимал: вот он, вот он, бесформенный кошмар, что поджидал меня во тьме пещеры, он рвался на свободу, и его крик соединился с криком Сонечки. Последнее, что я видел, – медленно изменяющиеся лица моих друзей, сквозь рабское обожание проступали изумление, и ужас, и осознание неизбежного. Я закрыл глаза свободной рукой, не желая выносить разворачивающегося зрелища, но я слышал, я ощущал все вокруг. Эти звуки и ощущения подстегивали мое воображение, наполняя его картинами всесокрушающего кошмара, но реальность, безусловно, была куда более отталкивающей. Я дрожал, и комнату наполнили крики и смерть – извращенное порождение нашего с Сонечкой союза беспощадно уничтожало моих друзей; крики слились в один всеобщий вопль, вокруг царил хаос, и жестокая расправа настигала каждого, терзая плоть и обнажая внутренности. Я дрожал, но держал глаза закрытыми, и лицо мое оскалилось, едва удерживая хрип, а от стен отражались отчаяние, и зловоние, и ликование нечестивого ужаса, жующего невинных жертв во славу неутолимого голода. Они все были мертвы. Моих ступней коснулось что-то жидкое, и вероятно, то была кровь – я с содроганием подтянул ноги к груди, все еще не открывая глаз. Теперь я слышал только голос, твердивший мне: «Ты достиг чего хотел, ты уничтожил их, ты уничтожил все!» А затем он засмеялся, и тогда я понял, что то был мой смех и мой плач. Я трясся всем телом, не переставая смеяться, пока шаткое сознание скользило к краю пропасти, в недрах которой безумие уже ожидало моего падения. И я соскользнул вниз, когда Сонечка заключила меня в холодные, пропитанные смертью объятия и тихо промолвила возле уха:

– Милый, я сегодня очень устала. Давай ложиться, завтра все уберу.

Никогда не знаешь, когда прошлое может настигнуть тебя. Подобно незваному гостю, оно стоит во мраке дверного проема, скрестив на груди руки, и немигающим взглядом смотрит тебе в спину, ожидая, когда холодный укол пронзит сердце и ты нехотя обернешься назад. И тогда с новой силой воспоминания, обретающие физическую форму, охватывают тебя, сковывая движения и лишая возможности сбежать. В звенящей тишине ты смотришь в глаза призракам, безмолвным и эфемерным, лишенным того осуждения, что ты ожидал. Напротив, их лица безучастны к тому, что ты испытываешь, и безразличие это пугает еще сильнее и душит умоляющий крик, зародившийся было в горле. Я слишком слаб. Господь отвернулся от меня. Минуло десять лет; я смиренно молил о забвении, но прихотливая и неподатливая память издевательски сохранила каждую деталь в нетронутой достоверности. Я в мельчайших подробностях помню лето 2003 года, и, по всей видимости, только смерть отделит мое сознание от гнетущих воспоминаний.

Мое имя затеряется в лабиринтах времени, обо мне не вспомнит ни одна живая душа. Лишь история имеет значение, и мне осталось ее рассказать.

Я ценил их обоих, моих университетских друзей, Сашку Игнатьева и Лию Ушатову, – ценил каждого по-своему. Сашка – замечательный рассказчик, вечно улыбчивый и неунывающий, весь исполненный живой энергии, заряжающей всех вокруг. Можно было часами слушать его рассказы, но самое важное – он был надежным и преданным товарищем. Лия импонировала мне сочетанием несовместимых на первый взгляд качеств, присутствовавших в ее характере в идеально выдержанных пропорциях. Ее цепкий ум соседствовал с необоримой ленью, озорной нрав – с серьезностью жизненной позиции, лихая бесшабашность – с непрошибаемой стеснительностью. Для нас с Сашкой она была девчонка что надо, так что мы все трое отлично ладили.

Как вы понимаете, подобное счастье недолговечно и полагать или надеяться на противоположное – непозволительная роскошь. Рано или поздно наш поезд товарищества должен был сойти с рельсов, неизбежно приведя к катастрофе. Не нужно гадать о вероятностях или предполагать случайности – внезапная любовь являлась вполне прогнозируемым фактором, а ее последствия мог бы предсказать любой человек, обладающий ясным мышлением.

Мы с Сашей безнадежно влюбились в Лию; Лия в итоге выбрала моего друга. Я и сейчас помню день, когда их отношения вышли на новый уровень, а мои опасения из области предположений перенеслись в область очевидного. Их счастье отдавало болью в голове, в сердце, в душе; их смех оглушал меня раскатистым громом; их чувства, каждый день их встреч заряжал воображаемый пистолет новой пулей, а та в свою очередь с гулким выстрелом жадно вонзалась мне в висок. Эти дни отпечатались на языке терпким портвейном, размазались и растеклись, вымоченные в обильных слезах, тайных и никем не виденных. Для окружающих ничего не изменилось в моем поведении: я сохранял сдержанную радость за друзей, всячески пытаясь как можно спокойнее пропускать мимо ушей шутки по поводу нашего мнимого любовного треугольника – мнимого для всех, кроме меня. Саша с Лией ни о чем не подозревали, а я в своих мыслях, пустых и никчемных, представлялся себе жертвенным агнцем, ушедшим на заклание во имя счастья других. Моя жертва была тем значительнее, что являлась тайной, не оцененной другими. Пролистывая страницы прошлого, с тоской я понимаю: я вел себя как самый настоящий дурак.

Безответная любовь – яд, существующий взаправду, и врачам бы стоило всерьез задуматься о том, чтобы классифицировать его как токсин – он явно смертоноснее некоторых из них! Восемь месяцев, девять дней, семь часов (приблизительно) прошло с начала моего кошмара, когда наступило жаркое, липкое лето, предвещавшее разлуку с друзьями – долгожданную и нежеланную в равной степени. Все это время мое сердце в изобилии цедило смертоносную отраву, из-за которой душа атрофировалась и стала безразличной к самой себе. Я носил в себе гнойник, с которым не желал расставаться, а боль при каждом его неосторожном вскрытии теперь была неотделимой частью моей сущности. Я не мог представить себе никакого выхода. Более того – не хотел: я так сильно любил Лию – и так сладостно ощущал ничтожество внутри себя, жалкое, глупое, презренное, не отпускающее желание линчевать себя! Я гнил изнутри и улыбался своему страданию разлагающимися губами, зная, что не заслуживаю ничьего снисхождения или понимания. Прояви ко мне кто-либо сочувствие, он бы скорее замарал себя моим внутренним миром – зловонно-грязным болотом, где смерть и любовь плакали в обнимку, как пьяные старые подружки.