Виталий Вавикин - 47 отголосков тьмы (сборник)

Но все изменилось после того дня. Если раньше существовала призрачная возможность притворяться, что ничего не происходит, то теперь мы словно носили плохо державшиеся, потрепанные маски, едва скрывающие наше истинное уродство. Все сильнее была жестокость Саши, все меньшее удовольствие я испытывал – и все большая тревога охватывала Лию. Мучительно было наблюдать, сколь быстро прогрессировала бездна отчаяния внутри нее – она ярче и болезненнее нас с Сашей воспринимала тяжесть своего греха. Она не могла более обманывать себя, а потому все чаще обращалась к Богу с молитвами, перемешивая их со слезами обреченности. И так прошла для нас неделя – в молитвах перед сном и в оргиях днем, пока наша история не подошла к чудовищной развязке. Окончательно потеряв способность наслаждаться наблюдением, я тем не менее по устоявшейся привычке спускался в подвал и продолжал подглядывать, пока однажды не увидел особо жестокий акт любви и злодейства. Даже кожей я ощущал насилие, совершаемое над Лией, и приходил в ужас от грязного торжества плоти, столь далекого от первых поэтически безупречных постельных игр. Нет, теперь будто сам Вельзевул разрывал тело Лии, комкая и деформируя его, пока оно не стало походить на фарш, нежели на изысканное произведение искусства. Пораженный, я не смел вмешаться в эту вакханалию, в эту нечеловеческую бойню, и не мог успокоиться даже тогда, когда Саша закончил и уснул без сил на кровати. Заметив это, Лия едва слышно пролепетала мое имя. Не сразу я сообразил, что она зовет меня, и, повинуясь рефлексам, я неспешно открыл дверь.

В комнате выжидающе сосредоточился ужас, когда мои вкрадчивые шаги нарушили гнетущее безмолвие. Глаза скользили по тому, в чем угадывалось тело Лии, некогда прекрасное и волнующее (как мне забыть эти золотистые волоски в ложбинке над позвоночником, которых я ласково касался в своих самых невинных фантазиях?). Ее грудь прерывисто поднималась и опускалась, ее глаза не замечали чего-либо вокруг, из ее рта доносился хрип. Было очень много крови – на кровати, постели, кровь на маленьком округлом животике, сильных, сводящих с ума бедрах, нервно сжатых пальцах, искалеченной шее и плечах, надкусанных губах, разодранных щеках и бровях – всюду кровь, соленая кровь, чистая кровь, выдававшая тайный грех, ставший явным. Я подошел к Лии, впитывая запах этой крови – к нему примешивались ароматы телесного пота и недавно совершенного сладострастия. Я опустился на колени перед кроватью, как перед алтарем, на котором Лию принесли в жертву моему порочному безумию. Я продолжал вдыхать ее кровь, пот и утомленное тело, не произнося ни слова, а она сбивчиво просила прекратить ее страдания, освободить душу от грехов, лишить ее телесной оболочки. Я впитывал ее страдание, спрашивал, зачем ей это, – ведь можно убежать, уйти, убраться отсюда, заглушить проклятый голос этого места, что лишило нас человеческого обличья; я плакал, не в силах сдерживать себя, ощущая неминуемость катастрофы, а Лия отвечала, что спасения от зла нет – проклятье не породило наши грехи, но лишь развило те, что хранились глубоко внутри наших сердец. И бегство бессмысленно – ведь от себя нельзя никуда убежать. «Я пропала, пропала, пропала, – шептала она. – Спаси меня, освободи меня, убей, убей, убей меня!» Ее слова истерически раздражали меня, я молил ее одуматься и уверял, что могу спасти, лишь бы мне дали такую возможность. Но Лия только вложила мне в руку нож, заготовленный ею, видимо, заранее, и сказала напоследок лишь одно: «Пожалуйста». Мои слезы, падавшие на ее грудь, мешались с кровью, когда нож ласково скользнул меж ребер, проникая в сердце, разрушая его неприкосновенность, прерывая священное биение: так близко от меня погибала Лия и я смотрел ей в глаза, чтобы мой исполненный любви и боли взгляд был последним, что проведет ее душу в иной мир. Я пил, пил чужую жизнь, захлебывался и задыхался, и вопил внутри себя, что так нужно, что я совершаю благо, пока холодное лезвие очищало мою единственную радость от остатков бренного мира. Все это длилось недолго: когда дыхание моей любви остановилось, я молча встал и вышел из комнаты, навсегда оставляя душу в этом склепе, упокоившем все то, что я любил.

Из этой истории мы с Сашей вышли искалеченными до неузнаваемости. Мой друг лишился остатков разума и был помещен в лечебницу. После пережитого я ощущал себя нечистым – Лия была права, и от грехов я не смог убежать, ведь они изначально обретались внутри меня. Для всех наших знакомых остался тайной весь ужас произошедшего – никогда они не узнают об этом, если только их взгляд не коснется этих строк. Также не поймут и жители Тещи, что вдову, столь яростно ими презираемую, настигло древнее зло – оно извратило ее сокровенные мечты о любимом ребенке и привело к чудовищной и гибельной пропасти. Что ж, даже в самых невинных из нас сокрыт корень зла, тропинка к черным помыслам и гибельным слабостям. Если хаос сумел расправиться с матерью и ее священной любовью – разве были шансы спастись у нас?

Я бросил учебу и с тех пор храню молчание в уединении своей кельи, потеряв самую способность общаться с людьми. Однако, посвятив себя Богу, я так и не смог очиститься, а потому в своей непрекращающейся скорби я спрашивал, почему Господь допускает существование проклятых мест, чей яд разъедает самые праведные души? Или же прав был Августин, когда полагал, что все мы греховны от самого нашего рождения? И что если подобные места многочисленны и покрывают тело земли подобно раковой опухоли? Иногда я вижу, как дьявол, устав от путешествий по свету, ложится отдохнуть от творимых козней, чтобы набраться сил, и земля вокруг него пропитывается до основания греховной сущностью змия, чтобы потом отравить души смертных, имевших несчастье нечаянно забрести в подобное место.

Времени остается мало: совсем недавно я узнал от своего посетителя, что Саша погиб необъяснимым образом в лечебнице, выкрикивая перед смертью одно имя – Лилит. А это значит, что моему затворничеству приходит конец. Я попытался целостно поведать бумаге о грязных деяниях души, но насколько же это слабая попытка исповедаться! Не могу молчать о том, что чувствую себя обманутым: что если, полагая смерть Лии ее избавлением, я совершил самый тяжкий в жизни грех? Сказано: «И узнаете грех ваш, который настигнет вас», – а потому я не надеюсь вернуться в свою келью после поездки в лечебницу, где я хочу разузнать все обстоятельства гибели моего друга.

Покоя никогда не было – и не будет.

Ведь как бы я ни обманывал себя размышлениями о том, что освободил Лию, я все равно помню и не могу отделаться от того чувства, когда нож проник в ее сердце, – то было счастье, счастье, что я, именно я в итоге стал последним, кто вошел в нее!